Михаил Харитонов - Моргенштерн (сборник)

— Нет, Руди. Мы не ошиблись. Мы просто сдались. И сейчас мы собрались, чтобы добровольно отдать власть… даже не своему порождению, это было бы полбеды… а продукту компьютерной эволюции. Сейчас мы сидим в одной комнате со жрецами этой религии. И сами готовимся занять место в их иерархии. Вот как обстоят дела.

— Спасибо, дед. Напомнил.

— Время!

— Включай запись.

— Пошла.

— Серхио, спутник проверь. Есть сигнал? Раз, раз, раз!

— Это прямая передача Фронта Освобождения Земли. Говорит Виктор Нольд. Наша группа находится на территории острова… Кххх… Извините, ребята, у меня, кажется, зараза…

— Неплохо…

— Будучи Посвящённым Служителем одиннадцатой ступени, я напоминаю, что настало время вечерней молитвы Оболочке.

— О чёрт. Дерьмо.

— Надо держать марку, Руди. Соломон, включи компьютер.

— Забавно. Знаешь, что было, когда я дёрнула из части?

— Ты это уже рассказывала, Наоми.

— Руди, я не с тобой разговариваю. Так вот, они хотели принести меня в жертву Оболочке. И когда я увидела на алтаре комп с подключением, я чуть не усралась…

— Ты это сто раз рассказывала, Наоми. Правда, заткнись.

— Я вынужден потребовать полной тишины.

— Не забудь добавить — «будучи темнокожим».

— Я убедительно прошу господина Курца воздержаться от остроумных замечаний. Будучи Посвящённым, я читаю краткую молитву Оболочке. Я начинаю.

— О господи, Ндулембу. Может быть, хоть сегодня обойдёмся без этого срамного действа?

— Нам сегодня ещё предстоит обращаться к Оболочке. А она всегда точно знает, молились ей или нет.

— Ну да, это-то она спрогнозировать может… Начинайте, Агасси.

— Хе! Хе!

О Мать Матерей, Оболочка, Мобо Мбуту, Оболочка, Зрячее Лоно,Пролившая дождь красных и белых цветов,Овеявшая весь мир благовонием жира,Радостью наполнившая твоих детей животы!Простираешься ты от красной земли до чёрного неба,Наполняешь ты правую и левую сторону,Господствуешь ты над живыми и над духами предков,Все другие боги свои спины тебе показывают, Мобо Мбуту, Оболочка, Зрячее Лоно,Говоришь ты своим людям, что делать им,Говоришь ты своим людям, как жить им,Говоришь ты своим людям, как тебя почитать, Мобо Мбуту, Оболочка, Зрячее Лоно,Мы возвратились с охоты и принесли добычу,Наши тела и мысли нашли удовлетворение,Обрели мы то, чего никогда не имели,Сердца наши чисты и покорны,Глаза наши смотрят прямо,Зубы наши блестят от жира и мяса!Твои дети мы, Мобо Мбуту, Оболочка, Зрячее Лоно!Твои дети мы, Мобо Мбуту, Оболочка, Зрячее Лоно!Твои дети мы, Мобо Мбуту, Оболочка, Зрячее Лоно!

Хе! Хе!

— Н-да. Невольно начинаешь думать, что у христианства были свои достоинства.

— Будучи темнокожим, я свидетельствую, что на языке оригинала эта молитва звучит необыкновенно величественно.

— Теперь надо включить компьютер и проверить, принята ли молитва.

— Уже.

— Иеремия Смит, пришла пора вызвать Оболочку и выслушать её наставления.

— Да знаю я. Помолчите. Дабл-ю-дабл-ю-дабл-ю-ар-e-эм-эй…

Моя дорогая

Антонену Арто и Жану-Люку Нанси

C: My DocumentsInfoтекущие_донесениядело_1543генералу. txt

Я люблю вспоминать своё детство. Это не очень хорошее начало для отчёта, мой генерал, но что поделаешь — я действительно люблю вспоминать своё детство.

Самое раннее воспоминание у меня летнее. Мама, папа, дача, Подмосковье, лето, солнце, солнце, солнце, теплое деревянное крыльцо. Под крыльцо можно забраться — сбоку есть дырка. Мне страшно, но я ужиком лезу туда, в узкое пыльное пространство под верхней ступенькой, раздирая до крови коленки. Мне надо забиться куда-нибудь, где меня не увидят взрослые. Наконец я протиснулась, но я никак не могу засунуть руку между ног: коленки намертво стиснуты с боков. Я дергаюсь, дергаюсь, я зажата со всех сторон занозистыми досками, и все же умудряюсь еще дальше протиснуться в дыру и куда-то упасть. Я не знаю, как и что — кажется, вниз головой, не знаю, где верх, где низ, откуда-то мне в лицо сыплется пыль, я не могу протереть глаза, руки зажаты, на боку свербит свежая царапина, но, о счастье, ноги слегка разъехались, а правая рука прижата к бедру. Я пытаюсь дотянуться, но мешает дурацкое платьице. Оно чуть ли не из марли, и уже порвалось в десяти местах, наверняка оно должно было зацепиться за какой-нибудь гвоздь, я тяну его на себя, но проклятая ткань не поддается. Я дергаю, дергаю, и плачу, потому что в глаза мне насыпалась труха, но главным образом потому, что не могу добраться до своего тела. Наконец, что-то трещит: порвалось, но только вот где? В отчаянии я дергаю изо всех сил, раз, другой, крыльцо сотрясается, моя круглая потная мордашка облеплена мусором, но, наконец, тряпка лопается, и я втискиваю ладошку между бедер. Все тело перекручено и напряжено, но наслаждение от этого только острее: писька воспалена и горит, пока я тру ее замурзанной ладошкой, пытаясь пальцами залезть поглубже, добраться до того самого места, которое хочет. У меня дрожат ноги. Ещё, ещё — и вдруг я чувствую, что внутри меня что-то затрепетало, это происходит само, я уже ничего не делаю, ничего не вижу и не соображаю, и когда наконец все сжалось, а по ногам волной прошла сладкая судорога — вот тогда я закричала. У меня получилось. Я не знаю, что это, как это, это меня не интересует: у меня получилось. Я орала как резаная, пока меня не вытащили: с крыльца пришлось снимать верхнюю ступеньку, мама созвала соседей, и дядя Толя засовывал в щель между досками блестящий топор. Не помню уж, чего я им наврала. Наверное, опять про мышку: когда я куда-нибудь пряталась, чтобы заняться писькой, и меня оттуда извлекали, я обычно говорила, что хотела поймать мышку, она убежала сюда, я ее чуть не поймала, вы ее спугнули, мышку, я это столько раз им говорила, что сейчас вижу эту мышку как живую: особенно два розовых пятнышка под хвостиком. Зато я отлично помню, что вечером, когда мама, наконец, заснула, у меня опять получилось, получилось, получилось.

Я была испорченным ребенком, генерал. Сейчас принято говорить, что испорченных детей не бывает, но я-то знаю. У меня было много игрушек (я предпочитала мягкие), но самая любимая игрушка находилась у меня между ног. Я умудрялась заниматься ею, даже когда родители смотрели на меня во все глаза: садилась, зажимала между ног что-нибудь подходящее, и терлась, терлась, пока они мне умильно улыбались, терлась об неё, иногда доводила себя до бешенства, до истерики, потому что таким способом у меня не получалось, а это просто ужасно, когда ты хочешь кончить и не можешь. Тогда я краснела до ушей и начинала орать. Когда, наконец, меня освободили от горшка, и я получила право закрываться в туалете, это было настоящим спасением. Я до сих пор люблю запах туалета. Обычно я ходила туда после папы, потому что можно было посидеть спокойно, никто не хотел идти первым, не рвал дверь, потому что в кабинке после папы всегда стояла кислая вонь от газов, которая долго не расходилась. И все ждали, пока она проветрится, а то все время, каждую минуту, кто-то дергал дверь… Тогда я думала, что взрослые так устроены, что все время хотят ссать и срать. Теперь я, конечно, понимаю, что у моего папы были скверные отношения с желудком, и тот, как мог, отравлял ему существование.