Елена Чудинова - Мечеть Парижской Богоматери

Сколько лет длились эти секунды?

Касим лег за пулемет в то самое мгновение, когда время вдруг щелкнуло, сделалось быстрым. Чужие люди в синих мундирах уже бежали по мосту.

Эжен-Оливье бежал так, что казалось, сердце сейчас вылетит через глотку и плюхнется на мостовую. Показалось ли ему, что стрельба на Малом мосту вдруг стихла? Показалось. Ну продержитесь еще четверть минуты, ребята!

Из двух пулеметов и дюжины Калашниковых стрелял только один пулемет. Этого вполне достало, чтобы не дать атакующим влезть на баррикаду. Стрельба была прерывистой, неровной. Кто-то успел подскочить, занял у пулемета место раненого. Эжен-Оливье между тем наклонился над ним, чтобы посмотреть, чем помочь.

Что за чертовщина?!!

– Дерьмо!! – изумленно выругался кто-то рядом. – Эй, что за дела?!

– …Пусть… катятся… к черту в задницу… – раненый в мундире мусульманского офицера с трудом разлеплял синюшные губы. Минуты его были сочтены. – Я… я им не Касим… Я – Ксавье!

«Правильно, конечно, что перебросили народ на Малый мост с моста Святого Людовика, – подумала Жанна, передергивая затвор. – На втором острове не развернешься для наступления. А все же лезут, понемногу, а лезут. Ну да ничего, тут и двух человек хватит. А с минуты на минуту и третий подойдет».

Покуда отбились, можно и сигаретку выкурить. Не сигара, конечно, но хоть какое-то курево, эти гнусные «Голуаз». Слободан распечатал новую пачку. Он не отказался бы от «Беломорканала», который курит София Севазмиу, но не мог же он попросить женщину поделиться такой дорогой контрабандой.

– Эй, новость слышали?! – этого молодого макисара Жанна не знала, и уж тем более не знал Слободан.

– Нет, а чего? Тебя сюда поставили, с нами?

– Так уже незачем ставить! Они оттянулись, не хотят больше в мясорубку. Тут телефон с одного сняли, прослушали голосовую почту. По меньшей мере, на час оттянулись! Хотят артобстрел устроить, чтоб, значит, нам в ответ, суда на воду спустят, с берегов пойдут. Всерьез изготовились, молодцы! То-то будет жаль, что атаковать через час станет некого! Ну, удивятся, бедняги. Словом, приказано сворачиваться.

– Классно!! – Жанна вскочила, вскинув руки над головой. – Ну, классно!! Обманули дураков, на десяток кулаков! Ну, я сейчас партию Жизели танцевать начну!

Слободан невольно усмехнулся, с наслаждением затягиваясь дымом. Он тоже поднялся, стоял, опершись ногой о мешок, и было несказанно приятно распрямить плечи. Отшвырнув окурок, он невольно проследил его полет – туда, на вражескую от баррикады сторону. Окурок упал на асфальт, рядом со сжавшей револьвер рукой убитого. Рука начала медленно подниматься, дуло револьвера вновь обрело зрение, оно смотрело мимо Слободана, на прыгающую по баррикаде Жанну.

Револьвер дернулся, изрыгнув выстрел. Дернулось, теперь уже на самом деле в последней конвульсии, тело на асфальте.

Слободан успел полуоттолкнуть, полузакрыть Жанну, как пришлось, грудью. Дело дрянь, еще спокойно, еще как если бы ничего не случилось, понял он. Очень дрянь.

– Ранен?! Эй, гад сильно зацепил?

– Не знаю еще. Когда добежишь до метро… пошлешь за мной… санитаров… – Сначала слова шли совсем легко, потом труднее, он говорил и опускался на колени, не падал, нет, просто привалился спиной к завалу. Сознание, только что ясное, замутилось стремительно, словно кто-то затуманил дыханием прозрачное стекло.

– Ты… слышала… приказ… Здесь больше незачем быть. Беги!

– Ну фиг тебе!!

Слободан ощущал, как мостовая едет под ним, словно жесткая терка. Затем камни отчего-то перестали терзать его и зрение сделалось отчетливее. Он обнаружил, что лежит почти у самого спуска на платформу Ситэ, а над ним наклонилась Жанна. Впрочем, он не сразу узнал ее. Чаще всего бледноватое, лицо Жанны светилось изнутри каким-то неистово ярким румянцем, оно горело, как бешеный розовый фонарик, а пушистые волосы челки вдруг стали темными и блестящими, гладко лежащими на лбу, словно их нарисовали. Ах, это от дождя, стекавшего прозрачными каплями по ее щекам. Но дождя не было. Жанна отерла лицо рукавом ковбойки. Слободан с ужасом понял, что девочка в одиночку тащила его от моста Святого Людовика до самого входа в метрополитен. Да как ей вообще удалось сдвинуть его с места, с его-то ростом и девятью десятками килограммов!

– Зачем… ты… надорвешься… – у слов был какой-то солоноватый вкус.

– Молчи! – Жанна дышала с громким свистом. – Нельзя говорить… кровь… Ну зачем ты полез, зачем, я что, сама о себе подумать не могу?!

Слободан все смотрел в юное лицо и не мог оторвать взгляда: французская девочка сердилась на него за то, что он закрыл ее своим телом, а теперь вот ранен, французская девочка яростно пыталась не дать ему умереть.

Вдруг сделалось легко, несказанно легко, сердце наполнилось почти невыносимым ощущением счастья, какое он вроде бы забыл безвозвратно, безмятежного, детского счастья, какое испытывал ребенок, глядя, как присыпают белой мукой и окропляют вином рождественские, еще не зажженные, поленья в камине. Он понял. Он понял все. Душа оказалась куда умней его самого. Нет, не затем, чтобы ощутить наслаждение от сброшенной, раздираемой на мелкие клочки, попертой ногами личины, он отказался от ника «Посторонний», пришел на эти баррикады. Он здесь не ради того, чтоб пострелять в мусульман, как бы ни мечталось о том долгими годами притворства. София права, никакого особенного удовольствия от этого нормальный человек не испытывает. Он не знал этого заранее, но душа, душа знала. Он пришел сюда ради того, чтоб бок о бок разделить тяготы мятежа с народом, когда-то причинившим зло его народу, но теперь страдающим в той же мере, если кто-то вообще может знать меру страданий. Он пришел сюда, чтобы быть вместе с народом, который он простил.

Но для того чтобы осознать собственное прощение, для того чтобы ощутить благотворность и счастье христианского прощения, ему, оказывается, нужна была самая малость. Ему нужно было только увидеть над собой рассерженное взмокшее лицо этой французской девочки. Или это – очень много?

– …Живи… пожалуйста… – слова прозвучали с неожиданной силой, громко. Кровь хлынула изо рта, как вода из сорванного крана.

– Не надо!!! – отчаянно крикнула Жанна. Но этот крик донесся до Слободана словно очень издалека, и он перестал его слышать раньше, чем Жанна перестала кричать.

– Ты слышал, Левек?! Приказано сворачиваться! Мы выдержали нужное время! Там, в соборе, у них будет еще час, это даже больше, чем нужно!

Эжен-Оливье кивнул, принял протянутую кем-то бутылку воды. Сначала он понял только одно – можно не драться и не стрелять, хотя бы недолго. Веки опустились. Темно. Он не спал, он просто наслаждался вялостью мышц и звенящей пустотой в мыслях.