Владимир Баграмов - Страна убитых птиц

И Смагин сидел на асфальте, нелепо подогнув высохшую ногу, обхватив руками неистово болевшую голову, качался из стороны в сторону.

Два пилота-вертолетчика топтались в двадцати шагах, не решаясь подойти.

А когда увидел Смагин, как собаки ринулись в ВОРОТА ПАРКА И ВДРУГ НЕ ИСЧЕЗЛИ, А ЗАБЕГАЛИ ПО АЛЛЕЯМ, ВИЗЖА И КРУТЯ ГОЛОВАМИ ВО ВСЕ СТОРОНЫ, ВЫНЮХИВАЯ ЗАПАХИ ХОЗЯЕВ, тогда встал он и пошел прочь.

Шли втроем по пустым улицам, и мертвые окна, открытые двери смотрели вслед им…

И АХНУЛО ПРОСТРАНСТВО! ЗАДРОЖАЛИ НЕБЕСА, ВЗБУЧИЛИСЬ ОБЛАКА ОТ ТЯЖКОГО, НЕВИДАННО ГРОМКОГО ГОЛОСА, РАЗДАВШЕГОСЯ ИЗ ПРОСТРАНСТВА:

— ПРОСТИ! ПРОСТИ МЕНЯ, ГОСПОДИ!

Взметнулась пыль отовсюду, полетели клочья бумаг, брошенные как попало тряпки, зазвенели разбитые звуком стекла, завыли собаки…

А СМАГИН…

Этот странный хромой человек с провалившимися глазами, худыми руками, с тонкой, болтающейся в воротнике свитера шеей…

Поднял к небу строгое лицо и сказал тихо и страшно:

— ПРОЩАЮ. И БЛАГИЕ ПОМЫСЛЫ ВО ЗЛО БЫВАЮТ…

Ничего не поняли вертолетчики. Бросил их страшный голос на землю, закрыли они головы руками, так и отлежались. А поднимаясь, отряхивая пыль брошенного Города с колен своих, зареклись мысленно на веки вечные больше не летать с этим человеком! И отреклись тут же от своего зарока. И опять зареклись… Так и шли, тысячи раз меняя решения свои.

НА ГРАНИЦЕ МЕЖДУ СВЕТОМ И ТЬМОЙ СТЫЛО НЕЧТО…

ВПЕРВЫЕ ЗА ВЕЧНОСТЬ СУЩЕСТВОВАНИЯ СВОЕГО БЫЛО ЕМУ НЕУЮТНО И ОДИНОКО. ТЯНУЛО ОПЯТЬ ВПИТАТЬ В ПЛОТЬ СВОЮ БЕЗДНУ ГОРЕЧИ И СТРАДАНИЙ МИЛЛИАРДОВ БИОСТРУКТУР, КАЖДАЯ ИЗ КОТОРЫХ НЕ УСТУПАЛА ГОРДЫНЕЙ ГОРДЫНЕ КОСМОСА.

И БЫЛО НЕЧТО ВПЕРВЫЕ НА ОТРЕЗКЕ КАКОГО-ТО МИГА ЗАМКНУТОГО ЦИКЛА ВРЕМЕНИ — СТЫДНО.

ОТ АВТОРА:

Прав ли я, мой Читатель, начиная это повествование с оживления человека, заканчивая калейдоскопом смертей человеческих? Как уравновесить чаши весов этих? Почему на отрезке создания чего-то Нового, Прекрасного, творимого во Имя Человека и во Славу Его, всегда льется столько крови? Герои книг живут по своим законам, у них своя логика поступка, и нарушать ее опасно, чревато фальшивыми издержками.

Я ничего не буду писать о созданном Проро… прости, Читатель, о созданном Смагиным и его сподвижниками Государстве. Я не верю в него, не вижу его в своем ПРОВИДЕНИИ. Не вижу таким, КАКИМ ХОЧЕТСЯ видеть.

Колючие, жесткие и непостижимые звезды рвутся в окно. Они все знают. И парад знаков Зодиака — это не мальчишеские игры в «любит — не любит, плюнет — поцелует»… Есть и тринадцатый Знак — Сатаны, и зависает он над моей страной все чаще и чаще. Книга эта — моя жертва на Алтарь Веры в человека. Ни один народ в мире не явил свету такую стройную и изумляющую жестокостью когорту палачей-Диктаторов. Но и ни один народ не противопоставлял им такое множество Духовников, Воинов и Вождей. На костре дум моих сгорают и Воины и Вожди. Прокляты вовеки веков Диктаторы. И только Духовники могут ПРИБЫСТЬ ВЕЧНО.

И жадные в гордыне слова — «никто не даст нам избавленья: ни Бог, ни Царь и ни Герой» — порочны по сути своей. БОГ как символ веры в начало доброе, человеческое — несет избавление. НЕЧТО ли это, РАЗУМ ли планетарный, РАЗУМ ли ВСЕЛЕНСКИЙ — НО БОГ — ВЕРА-ЧЕЛОВЕК. СУЩЕЕ — ТРИЕДИНО.

Видел ли ты мир, Читатель, в котором люди при первых бликах лунного света превращаются в стаи белых огромных волков? Кровожадные дикие звери несутся по равнинам, сметая все живое на своем пути… Но об этом следующая книга.

А пока… УТОЛИ МОИ ПЕЧАЛИ, ГОСПОДИ! ПОРА И ПРОЩАТЬСЯ.

Глава семнадцатая. Снятие с креста

Они спали в избушке. Атис Кагайнис всю ночь просидел у костра.

Еще с вечера набрал он большую груду сухих веток и теперь сжигал их по одной, молча и бездумно наблюдая, как пожирает их ненасытное пламя.

Дважды выходила Мария. Первый раз немного постояла у порога избушки и ушла назад. Второй раз робко подошла, стояла, кутаясь в куртку, зябко передергивая плечами… Тогда-то он и попросил ее рассказать, ЧТО ЧУВСТВОВАЛА ОНА, КОГДА ЕЕ ОЖИВЛЯЛИ.

Она рассказала коротко, буднично, неинтересно. Но последняя фраза, сказанная после всего, после долгой паузы, под аккомпанемент трескотни сгоравших веток и скрипа недалекого леса, эта фраза потрясла его.

— Я теперь такая живая! Я любить могу!

Засмеялась и ушла. А он остался. Неожиданно и скоропостижно осознав, что он не имеет права вмешиваться в их жизнь. И никуда он их за собой не потянет, ни до какой Кольцевой дороги. Кольцо его дорог замкнулось. Ничего не было впереди, а оглядываться назад было страшно. Он был МЕРТВЫЙ.

«…такая живая… любить могу…» — иногда всплывало в мозгу.

К рассвету он сжег последнюю ветку. Встал, пристально посмотрел на темную щель приоткрытой двери избушки. Жестко усмехнулся. Ему ничего не надо было им говорить. Только теперь он понял, что ИМ НИКТО НЕ НУЖЕН. Достаточно было вспомнить, КАК они смотрят друг на друга! КАК бережно и легко проводит она рукой по его щеке, какая летящая и светлая улыбка озаряет лицо ее… Как смотрит он на ее руки, прежде чем откусить от куска еды, и если они пусты, он передает ей этот кусок. И как неотрывно они провожают друг друга глазами.

Он спускался к ручью. Не оглядываясь.

Он не взял еды, оружия… Он ничего не взял, потому что ему ничего не было нужно. Шел быстро, мощным шагом. Даже не оглянулся на возникший где-то сзади шум вертолета. Углубился в лес, четко выдерживая направление. Дорогу он запомнил.

Кромкой леса он вышел к оврагу, где сел ИХ вертолет. Прошел мимо, не взглянув на то, что осталось в овраге, не подошел к его краю.

ТАМ! ТУДА!

Атис Кагайнис улыбался. Он был убийца по профессии. Он знал, что главное — это первый миг. Потом все равно.

Болотный газ пузырился, эти пузыри лопались с противным шипом, словно миллионы змей вокруг разевали свои пасти, угрожая и нацеливаясь.

Когда вода дошла ему до груди, идти стало совсем трудно. Он плотно сжал зубы, улыбка исчезла с его лица. Латыш был упрям. Холодная и яростная кровь его предков пьянила мозг его.

А когда дошла вода до подбородка, почувствовал он, как трясина мягко и мощно охватила ноги и тело. И медленно потащила вниз. Тогда он запел. Слова были незнакомы ему. Но слетали с языка четко, звучно и радостно. Только поющий рот оставался на поверхности. Потом забулькало, замутило небольшим водоворотом. И все.

Родного языка Атис Кагайнис не знал.

Как не знал и того, что в минуту гибели и скорби его Великий и немногочисленный народ вложил в его уста наивную, старую, как мир, детскую песенку о весне и прилетающих птицах.