Павел Амнуэль - Имя твоё...

Ты действительно так думала, родная моя? Конечно… Это ведь именно тот уровень честности, о котором я только что с тобой думал. Нет, я действительно… Вспомни. Нет, я… Ты же помнишь, я вижу, я это читаю в тебе, а ты хочешь сказать, что в тебе нет такого воспоминания? Это невозможно, верно?

Может быть. Если честно… Да. Если честно, то я была уверена, что сережки под диваном быть не могло. За месяцы, прошедшие после возвращения мамы из больницы, мы с ней дважды производили дома полную уборку – в первый раз буквально через несколько дней, когда мама оказалась в состоянии, нам не хотелось жить в квартире, где все было пропитано духом тети Зины, мы бы отсюда ушли, но некуда было, и глупо бы это было вообще – бросить квартиру, оставленную нам совершенно законно.

Мы двигали диван, и сережки на том месте, где он стоял, не было… А потом двигали диван еще примерно месяца через два, потому что хотели переставить его к противоположной стене, но так оказалось хуже, и мы поставили диван на старое место.

Но если сережка оказалась под диваном, значит, она там находилась все время, это ясно! Она могла притаиться в щели между досками, там было много щелей, и пыли в них было достаточно, тетя Зина не очень-то следила за чистотой в квартире…

А теперь… Теперь? Да, теперь, когда ты поняла, что сережка появилась под диваном только в тот день, когда ты ее там нашла… Когда познакомилась с Валерой. Будь честна сама с собой, как ты честна сейчас со мной… Я… Я не могу и не хочу скрывать от тебя ни одной мысли и ни одного уголка памяти… да, тебе кажется, что не скрываешь, как от самой себя. На самом деле я вижу в тебе то, чего ты не замечаешь, потому что между этим этажом твоей памяти и твоим сознанием поставлен блок, я его обхожу, а ты не можешь, давай попробуем вместе, и тогда…

Господи… Ага, видишь? Получилось. Но ведь этого не может… А как иначе?

Я не видела того человека, который…

Но в памяти твоей сохранился его образ, созданный подсознанием по таким мелочам, как тембр голоса, шаги, шелест одежды, ты не представляешь, родная моя, на какие чудеса способна память – то, что Шерлок Холмс проделывал сознательно, наша интуиция постоянно делает без того, чтобы сообщать нам о своих выводах. Каждый из нас на самом деле куда лучший сыщик-аналитик, нежели Холмс, только узнать нам об этом доводится лишь в редчайших случаях, когда интуитивно сплетенная сеть получается или слишком тяжелой, или слишком легкой, когда в ней или слишком много важного знания, или, наоборот, слишком мало. В обоих случаях интуиция или опускает сеть на дно, или выталкивает ее вверх, и тогда – эврика! – мы вдруг чувствуем, как что-то поняли.

В твоем мозгу эта картинка, эта сложнейшая мозаика, где даже тайфун в Японии занимает собственное место, сложилась и выстроилась, но помнить ты этого не могла, понять – тем более, но сейчас-то…

Погоди, Веня, я попробую сама. Не помогай. Ты сдвинул с места лавину, и она покатилась. Тот старик, что приходил к Зине и голос которого я слышала из своей комнаты, и тот таксист, что отвозил нас с мамой домой из больницы, и Валера, с которым я познакомилась значительно позднее, – одно и то же лицо?

Одна и та же суть.

Разные люди, но с одной душой? Ты это хочешь сказать?

Нет, души у них могли быть и разными, но суть одна – суть их в материальном мире.

Не понимаю.

«Клон». Ключевое слово.

Не понимаю.

Послушай: в мироздании, которое я как-то представил троекратным – материальное, духовное, нематериальное, – существуют сути вещей… Идеи – в третьем мире. Волновые пакеты – во втором. Материальные воплощения – в первом. Нашем. Тело умирает быстро в масштабах Вселенной. Волновой пакет распадается медленно. Идея вечна. Адам и Ева были первыми, в чьих земных телах воплотилась вечная идея любви. Идеальная любовь, потому что души их были идентичны. Не знаю, правильно ли говорить – клоны одной души. Но «родственные души» – еще хуже, это определение ненаучное и неверное. Пришло время, Адам и Ева умерли. Их волновые пакеты, мировые линии… Хорошо, назови это душами. Их души не раз возвращались в материальный мир, но всякий раз… почти всякий… приходили порознь, в разное время, в разных странах… клоны не могли найти друг друга в материальном мире и возвращались в свой. Лишь очень редко… Орфей и Эвридика. И еще некто Айно и Кербела, я не знаю кто это, может, они жили где-то на островах Океании или в джунглях Индии, но их любовь тоже изменила мир.

Как наша.

Мир изменится?

Мир уже меняется, происходят процессы, которых не было прежде, и это скоро станет заметно. Не сегодня. Может, не через год. Мироздание медленно обретает новое равновесие.

А Валера?

Да, тоже клон. Клон нашей с тобой общей души. Без него невозможно победить смерть. Он нужен, как катализатор в химической реакции. Как Змей для Адама и Евы. Ад для Орфея и Эвридики.

Айно и Кербела?.. Что-то было и тогда, но нам не дано узнать…

Я чувствую, что ты прав, мой хороший, мне не нужно доказывать, что это так, но… как все-таки?

Как… Ты ведь с Валерой познакомилась при странных обстоятельствах, и, если не думать о нашей общей сути и его роли в нашей судьбе, то я не понимаю, как могла ты быть с ним так долго – несколько лет! Конечно, у тебя и мысли не было выходить за него замуж, сколько раз он тебе предлагал оформить отношения, а ты отказывалась, ты не представляла, как этот человек будет жить в вашей квартире, вставать по утрам и пить холодную воду из крана на кухне, где мама будет в это время жарить всем яичницу… Почему-то эта воображаемая картина пугала тебя больше всего, даже больше другой картины, столь же воображаемой: Валера приходит поздно ночью домой пьяный, он провел вечер с приятелями, ты их прекрасно знала, ничтожные люди, и обстоятельства у них ничтожные, ты с ними как-то познакомилась – не со всеми сразу, конечно, а по одному, – и ужаснулась пропасти, что между вами лежала: вроде бы человек пожимает тебе руку, а на самом деле стоит по другую сторону обрыва, и даже лицо его видится в тумане, а рука тянется издалека, будто щупальце, ищущее добычу.

Родной мой, ты видишь во мне этот образ? Он часто мне снился, и утром я его боялась, но действительно – я не хотела выходить за Валеру, а почему мы были вместе столько времени… С ним было просто. С другими мне было сложно, я не находила общего языка с подругами ни в техникуме, ни потом, когда начала работать, я не могла говорить с мужчинами, потому что нас интересовали совершенно разные вещи. Я все время играла какую-нибудь роль – и каждый собеседник ожидал, что роль, которую я играю, окажется в его вкусе, той ролью, какую он сам любит в жизни. А я играла не так, каждый раз и со всеми не так, как они ожидали, хотя прекрасно понимала, что нужно делать, чтобы понравиться, войти в круг, быть принятой. Мне этого хотелось, но в роли, которые нужно было играть, я всегда вносила элементы театра абсурда. То есть, это им казалось, что я играю пьесу абсурда, которая никак не соотносится с их жизненным спектаклем. На самом деле я всегда играла правильно, так, как нужно было – я видела людей такими, какими они были на самом деле, а не такими, какими хотели казаться. Они тоже играли роли, но играли поверхностно, скользили по видимости, а я забиралась в глубь, и только потому всем казалось, что я переигрываю или веду роль неправильно, а то и просто шокирую своим поведением. Потом они задумывались – о себе, кстати, а вовсе не обо мне, я как бы выводила их на ту дорогу, по которой они могли идти к самим себе, и они шли, и понимали себя лучше, чем раньше, и делали выводы, и изменялись, но обо мне не вспоминали, – не вспоминает уже разгоревшийся огонь о той спичке, что создала первый язычок пламени…