Ольга Елисеева - Нежная королева

-- Передайте также своему государю, -- продолжала молодая женщина, -что мы польщены и глубоко тронуты его поступком. Узнав о готовящихся изменениях в гранарском королевском доме, он немедленно повысил статус своего представителя при нашем дворе и направил к нам столь могущественного вельможу, каким являетесь вы, сэр Кларенс, чтобы мы могли передать торжественные грамоты о скором и, надеюсь, благополучном появлении у нас наследника и о коронации нашего благочестивого супруга сэра Харвея, лорда Деми, герцога Западной и Северной Сальвы. -- Хельви все с той же ослепительной улыбкой глядела на мужа.

"Как у нее только лицо не болит? -- мелькнуло в голове у консорта. -Как она меня назвала?"

Вот это была уже настоящая дипломатическая пощечина. И увесистая! Проговорить весь титул Харвея, включив и Западную Сальву, от части которой он вынужден был отказаться, покидая Беот, значило заявить права Гранара на эти земли. На фоне разворачивавшегося там восстания такой шаг выглядел особенно зловеще. До сих пор, чтоб не вызывать сложностей с плаймарским двором, Деми титуловали только герцогом Северной Сальвы. Сегодняшнее заявление королевы нельзя было расценить как оговорку. Но и формально придраться тоже казалось невозможным, так как Харвей, уезжая в Гранар, сложил с себя только вассальную присягу перед Дагмаром, но никак не титул.

Ничего не выражавшие глаза Кларенса стали еще более тусклыми. Прокурор отлично понимал, что попробуй он сейчас возмутиться, ему с самым невинным видом ответят, что имели ввиду те несколько крепостей над Гуархайской долиной, которые отошли к Гранару. И больше ничего!

Но слова королевы, сказанные в официальном обращении к нему как представителю Беота, в присутствии других иностранных послов -- уже дипломатический прецедент, за которым всегда может последовать расширение требований. Это был вызов и не только Дагмару, но и ему, Свищу, лично. Потому что пока послом в Гранаре оставался размазня-Кросс, Хельви не поднимала подобных вопросов.

Вот так, во время первой же аудиенции, произнося самые лестные фразы, баюкающие самолюбие, дают почувствовать, что ты не ко двору! "Ничего, я заставлю вас поменять тон. -- усмехнулся про себя прокурор. -- Скоро, очень скоро от вашей заносчивости ничего не останется". -- он исподлобья глянул на консорта и по его губам скользнула кривая самодовольная улыбка -- лишь слабая тень той адской гримасы, которую хорошо знал лорд Деми, и от которой он содрогнулся даже на расстоянии.

Свищ напрасно приписывал консорту заносчивость. Если б Харвей мог, он бы обязательно принял участие в любезной травле Хельви нового посла. Наговорил бы ему, как королева, двусмысленных комплиментов, так чтоб прокурор не знал оскорбили его или польстили. Нашел бы способ продемонстрировать блеск своего теперешнего положения. Но в том-то и дело, что Харвей буквально каменел, глядя на мучителя из Цитадели, и даже кивок в сторону посла вышел какой-то деревянный.

-- Друг мой, вы плохо выглядите. -- сказала ему Хельви, когда они после аудиенции поднялись к себе в покои. -- Нельзя так откровенно обнаруживать своего презрения к новому послу. Вы думаете во всем зале найдется хоть один человек, которому бы он понравился? -- королева ободряюще улыбнулась мужу. -- Потерпите немного, я найду способ выставить этого типа из страны: карты, девки, сбор сведений -- на чем-нибудь мы его да подловим.

-- Вы напрасно беспокоитесь обо мне. -- побелевшими губами отозвался Деми. -- Я, кажется, простудился, и поэтому вяло себя чувствую. Простите, что не помог вам на аудиенции.

-- Тогда садитесь к огню, потому что вы действительно весь дрожите. -- мягко сказала королева.

Харвей последовал совету жены. Его бил сильный озноб, природа которого была слишком оскорбительна для герцога, чтоб он мог признаться в ней даже самому себе. Тем более Хельви.

С этого времени потянулась мучительная череда дней. Деми погрузился в крайне мрачное настроение. Не хотел ни есть, ни работать, ни развлекаться, ни вообще жить. Ссылаясь на мнимую простуду, он опять перебрался из уютных комнат королевы, ставших в последнее время их общими покоями, к себе. И был абсолютно равнодушен к женщине, из-за которой недавно едва не убил беднягу Дерлока.

Умом Харвей понимал, что его поведение должно до нельзя оскорблять Хельви. Однако при всем старании ничего не мог с собой поделать. Каждый день, каждый час, каждую минуту он ждал появления у себя на пороге огромного слизняка с требованиями от короля Дагмара. И понимал, что на этот раз даже королева не сможет его спасти.

Хельви, напротив, держалась очень спокойно. За все время молчаливой истерики, в которой пребывал ее муж, она не сказала ему ни единого обидного слова, не потребовала законных объяснений, не задала недоуменных вопросов. Со стороны могло показаться, что ей все равно. Но на деле королева очень злилась, негодовала и даже плакала по ночам.

Однажды она не выдержала. Оделась, взяла свечу и так в слезах явилась к Харвею, ища утешения и надеясь, что в ответ на ее нежность и беззащитность, он все-таки объяснит ей, чем именно Кларенс так держит его за горло.

Увидев свою любимую девочку зареванной и несчастной, Деми готов был передушить целый свет, баюкал и ласкал ее, но про себя так ничего и не сказал.

В эту ночь Хельви твердо поняла, что муж никогда не сможет рассказать ей всего. И, наверное, это к лучшему. Для него во всяком случае. Потому что мужчина должен оставаться сильным, хотя по природе слаб, а женщина, наоборот.

Королева решила действовать иначе. Она с самого первого дня пребывания нового посла в Гранаре приказала д' Орсини установить за ним неусыпное наблюдение. Куда ходит? С кем встречается? О чем спрашивает? Сведения пока были неутешительны. Почувствовав слежку, Кларенс затаился и лег на дно. Сидел дома, попивал горячее вино со специями, благо погода располагала именно к такому времяпрепровождению.

Лишь на Рождество Свищ предпринял первую попытку подступиться к консорту. Случилось это во дворце на третий день празднования.

В горном и снежном Гранаре Рождество всегда отличали широко. Украшали церкви и дома еловыми, сосновыми и туевыми ветками, конскими колокольчиками, лентами и разноцветными свечами. Золотили восковые яблоки и подвешивали их к лампам на нитках, раздавали нищим щедрое подаяние и готовили друг другу подарки. Кто не ел гранарских рождественских пирожков с цедрой, огромных, величиной с дом, кексов в сахарной глазури с запеченным внутри синим виноградом, кому не достался слоеный, пропитанный ромом клубничный торт - тот многое потерял.

Первое за время царствования доброй королевы Хельви Рождество без войны обещало быть щедрым. Столичные кондитеры выставляли в своих лавках целые Вифлеемы, с домами, открытым хлевом, Богородицей, Младенцем, крылатыми ангелами, волхвами в чудных восточных одеждах, пятнистыми коровами из жженого сахара и ослепительно белыми овцами. Такую красоте, конечно, никто не осмеливался есть. После праздника гранарцы выставляли сладкие поделки на крыши своих домов для пташек Божьих, полагая, что небесным бедолагам Господь простит расхищение Вифлеемов по крошкам.