М Емцев - Море Дирака

Самолеты почти не бомбят нас. Они летят дальше на восток. Черные кресты, оттененные белыми уголками, вертикальная желтая полоса перед хвостом. Я видел сбитый "юнкерс". Груда алюминия, переплетение тросиков, искалеченные приборы. Он напоминал мертвого зверя. Красивого и беспощадного.

В зоопарке долго выла раненая осколком гиена. И дети не толпились перед клетками.

Ветер рвал торопливо прилепленные к стеклам плакаты. Но в кондитерских пили кофе, ели пирожные.

Я бродил по городу как лунатик. Мне казалось, что он пуст - мертвый Брюгге, охваченный немотой и оцепенением. И когда с реки подымался туман, съедающий мосты и звуки, на меня накатывала тоска! Хотелось выть на расплывчатое пятно луны. Я спускался к воде и провожал угасающий масляный свет на ней, вдыхал сырой, чуть гнилостный запах и прислушивался к крику чаек. А нефть все горела, и медленно падал черный пушистый снег. В воздухе бесшумно лопались и растворялись мертвенным светом ракеты. Их отражения змеились в воде апериодическими синусоидами. Это были энцефалограммы агонии.

Мы поехали тогда в Сигулду втроем: Криш с Линдой и я. Как это было хорошо! По обе стороны гладкого, извивающегося шоссе цвели желтая сурепка и крупный душистый клевер. Тугой ароматный ветер бил в ноздри. Мы подымались все выше, и на наши лица ложились причудливые пятна кленовых листьев. Жужжали шмели, где-то вверху гудели тисы и грабы.

Мы полезли на турайдскую башню. Тонкие железные перила дрожали от наших шагов. Бесконечные лестницы. Запах сырости и запустения. После яркого света здесь было темно, точно в склепе. Но за поворотом какой-нибудь винтовой лестницы вдруг открывалась амбразура, и солнце атаковало нас пучком стрел.

Я видел, как вспыхивала и золотилась щека Линды и ее загорелое плечо, проступали веснушки, и радужно поблескивал еле заметный пушок. Но за ступенькой набегала ступенька, и все гасло в сумрачной тени.

- Долго еще? - кричала Линда. - Я уже совсем выбилась из сил. Не могу!

"Гу-гу-гу!" - откликалось угрюмое древнее эхо. И откуда-то сверху долетал смех Криша.

- Потерпите немного. Осталось совсем чуть-чуть!

Новые повороты. Неожиданные переходы и спуски, за которыми следует крутой подъем. Тяжело дыша и счастливо смеясь, Линда храбро перебегала от стены к стене по хрупким дощатым мосткам и торопилась все выше, выше... Мне казалось, что подъем никогда не кончится и я всегда буду догонять ее на этом пути к небу.

Над головой вспыхнул ослепительно синий квадрат люка. Последний пролет, и мы плывем в головокружительной синеве. Отсюда виден весь мир. По крайней мере та его часть, которая была подвластна турайдскому архиепископу.

Причудливые извивы Гауи блестят неподвижно и ровно. Зеленый благословенный мир. Облака в реке. Тени ивняка у правого берега. Звон кузнечиков. Медвяный запах цветов. Солнце и тишина. У меня навернулись слезы. Я прижался щекой к теплому ноздреватому камню. И мир сузился. Сквозь трещины пробивалась чахлая травка. По раскрошившемуся камню сновал крохотный муравей. Я дунул. Взметнулся игрушечный вихрь песчинок - и насекомое исчезло.

Раскаленная синева поплыла у меня перед глазами. Я представил себе, как долго и трудно полз муравей на страшную незнакомую высоту. Одно лишь дуновение! Оно положило конец всему. От одной только спички запылали амбары барона фон Рибикова. Батрака Марта забили тогда насмерть... Маленькая спичка погубила человека. Рибиков, говорят, уже уехал в Германию. Все они теперь уезжают в свой рейх. А Польши не стало. Чужие трубачи идут по улицам Варшавы. Ветер медленно покачивает повешенных. Зато какая тишина у нас! Но не вернутся ли те, кто грузит сейчас свой скарб на пароход "Гнейч зенау", на танках, с автоматами в руках? Не повторят ли завтра историю с радиостанцией Глейвиц нацисты в латышской форме? Почему же такая тишина вокруг, когда где-то очень рядом уже никогда не будет тишины? Немецкий эмигрант Эрих Вортман рассказывал мне, что происходит у них в стране. Он уже прошел через все акции и "оздоровительные" лагеря. Для него никогда не будет тишины. Она взорвалась в его ушах и ревет сиреной.

Как жаль, что Криш не захотел взять его сегодня сюда. Он как-то инстинктивно сторонится Вортмана. Непонятно почему. Даже старик относится теперь к Эриху с полным доверием. Отличный специалист! Он мог бы здорово помочь в наших мытарствах с машиной. Но Криш решительно против. Он держит Эриха на вторых ролях. Да, впрочем, я сам могу лишь смутно догадываться о возможностях машины и принципах, на которых она работает. Она молчалива и непроницаема, как сфинкс... Но бывают дни, когда между нами прорывается какая-то плотина. И я чувствую, что она понимает меня, вибрирует каждой проволочкой.

Как-то после сеанса я стал свидетелем интересного разговора между Кришем и стариком. Не знаю, как это происходит. Все идет ничего, ничего, затем сразу падает, как занавес. Усталость - и все отключается. Я лежу на старом бугристом диване и, приходя в себя, слышу голос Криша:

- Такой высокий уровень эмоционального напряжения опасен.

- А вы за него не волнуйтесь. - Это старик, он, как всегда, брюзжит.

- За меня нечего бояться, я уже... - бодро лепечу я.

- А я за тебя не боюсь. - Криш спокоен, чуть насмешлив. - Меня волнует поведение машины. Ее реакция необычна.

- Вы еще не так удивитесь, когда проверите контакты, - нарочито безразлично замечает профессор.

Я слышу, как Криш бросается к машине, гремит там, с чем-то возится. Я сажусь и вижу его изумленное, радостное лицо.

- Профессор, беспроволочная дистантная связь? Это же...

- Как видите. Но только при большом волнении, при сильном желании, даже если его хотят подавить. Одним словом, слабое биополе человека должно стать достаточно сильным, и тогда она войдет в психический контакт.

- Если добавить сюда ее способность узнавать, считывать текст, ориентироваться в любой зрительной символике, то...

- Никаких "то"! Все это должно еще пройти проверку.

Я как-то осмелился пригласить Линду на прогулку. Вечер тонул в Даугаве малиновыми и синими отсветами. Мальчишки ловили под мостом колюшек. Зелено-бронзовые и голубые рыбки беспомощно бились в банке и умирали от тесноты и нервного шока.

Мы поднялись вверх. В костеле шла какая-то торжественная служба. Линда споткнулась, подвернула ногу и сломала каблук. Она была в отчаянии. Я сказал, что понесу ее на руках, но она только засмеялась, и я почувствовал облегчение. Не знаю, как эти слова сорвались у меня с языка! Я бы не смог взять ее на руки. Ноги мои отяжелели, и жар прихлынул к горлу, когда я только подумал, как она обнимает меня за шею, а я касаюсь ее колен. Но она только засмеялась и с досадой оглянулась по сторонам. Я заметался вокруг нее. Потом забежал в какой-то двор и схватил там булыжник.