Игорь Пронин - Нашествие

— Да.

К счастью, Мачеле отвернулся и не заметил, как побледнел Клаус. Да, он был согласен. Но сложись его собственная судьба чуть иначе — не выйти в мир и ему. Земля Вессена и Ларрана пропитана кровью, да если бы только там!

— Поэтому в крепости теперь уже наш гарнизон. Новостей у меня пока нет, но сомневаться не приходится: это самое важное, что мы должны были сделать. В Ларран пошли не только лучшие из новых, но и лучшие из нас. Мы утверждаемся в Ноосате, чтобы наладить здесь новую жизнь, а не чтобы все погубить, как триста лет назад.

Клаус подавил вздох. Наивность, дикарская наивность… И, как всякая наивность, эта тоже сочетается с жестокостью. Выходящих из Вессена снова будут убивать. Не сразу, сперва соберут в кучу, допросят, отберут нужных, а остальных передавят, хладнокровно, как чужих. Они и есть чужие, они новые. Говорят на других языках, несут в себе много бесполезных знаний о каком-то ином, большом мире… Ордынцы просто оттаскивали трупы в лес. Под каждым кустом белеют кости, местные волки, которые по виду больше похожи на тигров, живыми не интересуются. Им хватает корма. Как поступят наследники Ордена Неба? Наверное, так же. Сжигать или закапывать — много возни.

— Ну а что касается Никеи, я имею в виду не страну, а береговые крепости, то там все проще. Есть король, есть армия и что-то вроде полиции, есть Святые Отцы, такие же как везде, и есть наши люди. Почти всех черномазых мы туда посылали последние годы. Будет война. Новые посражаются, насколько хватит терпения, с армией Никеи, а мы захватим укрепления небольшими группами. Они уже там, ждут сигнала. Одна крепость, новая, вообще в наших руках. Она еще недостроена, так вот строители и есть гарнизон. Вне крепости новым не устоять, армия у никейцев большая, а в крепости их никто не пустит.

— И что же дальше?

— Да ничего особенного, повоюем и не спеша победим, — легкомысленно пожал плечами опять ушедший вперед Мачеле. — На юге, за тамошним Междуземным морем, нет империи, сильного удара ждать придется долго. Вот здесь — другое дело.

Они наконец вышли на крышу, плоскую, как и у всех домов в Старом городе: так строили чегишаи, далекие предки нынешних торгашей. Отсюда был виден почти весь Иштемшир, только Чакар да скалы Сестры на том берегу Шоссны поднимались выше. Клаус сразу заметил вдалеке человека, размахивающего флажками, он находился недалеко от моста Отца Невода.

Кроме уже знакомых Клаусу на крыше присутствовали двое, оба тоже с флажками. Припекало солнце, так похожее на земное, памятное Клаусу по короткому пребыванию на планете-матери. Со стороны горы он никакого движения не заметил, но из-за Чакара поднимались дымы.

«Пушки, — вспомнил Клаус. — На что же похожи эти пушки? Сколько дыма от пороха! Я и не знал, что это так выглядит…»

— Не подходи к краю, — предупредил его Берт. — Могут со стены подстрелить, там ведь стражники.

37

Приговор зачитывали в темноте. Но сначала Клаус полтора часа слушал прения через динамики в своей камере. Вероятно, это свидетельствовало о соблюдении его прав, а по сути являлось еще одной пыткой. Клаус не мог не надеяться, хотя знал, что у адвокатов нет шансов. Да и не старались они. Потом, вспоминая по ночам эти речи из дешевого динамика, он понял: не старались. Соблюдали ритуал.

А тогда Клауса усадили на «детский стульчик» и отправили по рельсам в зал суда. Это тоже было его правом. Смешным правом. Он сидел, голый в лучах света, чувствуя себя идиотом, и изображал раскаяние, а из темноты на него глядели судьи. Глупо? Конечно. Но разве есть мелочи, когда речь заходит о твоей жизни? Да, приговор уже вынесен, осталось его только огласить и привести в исполнение, но ждать без надежды невозможно. Клаус ненавидел этих ублюдков, спрятавшихся в темноте, а показать свою злость боялся. Надеялся.

Раскаяния не было. Там, в тюрьме, на пересылках, Клаус сожалел о случившемся, мечтал однажды проснуться. Но теперь дело было уже не в раскаянии, теперь интересовало одно: дадут шанс или нет?

Зачитывала женщина, судя по голосу, лет пятидесяти. А может быть, и нет. У женщин очень трудно определять возраст по голосу. Клаусу казалось, что, будь это мужчина, он даже смог бы угадать, как тот выглядит. Женщина говорила слова, слова, но все не те, не важные.

«Да хватит же тянуть!» — хотелось кричать, но вместо этого Клаус сидел и смотрел на свои скованные руки. Будто актер на церемонии вручения какой-нибудь премии. Вот сейчас объявят имя, и если твое — пляши, кричи, если чужое — хлопай сдержанно, улыбайся. И то и другое — фальшь.

«Мне улыбнуться, если смягчат наказание? Или не стоит?»

…высшей мере наказания: общественной смерти. Приговор окончательный и…

Клаус не вздрогнул, не пошевелился. Что ж, глупо было и думать, что они простят террориста. Хотя это несправедливо! Ведь он раскаялся, он уже не тот! И нечестно, что одинаковое наказание получили те, кто убивал, и те, кто лишь помогал им. В сущности, Клаус не понимал толком, что делает, до тех пор пока не увидел результат в новостях.

Значит, конец. Особая каторжная тюрьма номер двести восемнадцать это если официально. На пересылках Клауса просили передать привет на «Кладбище». Это вернее Кладбище. Там хоронят заживо.

Слухи ходили самые разные. Рудники, где заключенных торопятся поскорее сгноить, планетка с поганым климатом, куда их высаживают с ящиком инструмента, — много всякого. Кладбище, где исчезают навсегда, будоражит воображение. Ромиль говорил, что все это ерунда.

Они просто не нужны, понимаешь? Ни на рудниках, ни для колонизации какой-то дурацкой. Я скорее поверю в здоровенную станцию, где всех этих покойничков укладывают рядами в ящики и усыпляют. Искусственное подкармливание, массаж, никакого убийства. Живи сколько протянешь, только не просыпайся. По крайней мере, я бы сделал так, раз уж наша лжедемократия не хочет сэкономить и просто вышвырнуть лишних в вакуум за бортом. Они же гуманисты, мать их!

Кладбище — информационная черная дыра. Оттуда не долетает ни звука, ни байта. Каторжане рассказывают о бывших надзирателях, встреченных в баре, о каких-то сбежавших парнях, но все эти байки выдуманы длинными ночами на нарах. Общественная смерть предполагает, что общество больше не услышит о человеке никогда. Как он умер, когда, куда дели тело — даже родственники не имеют права знать. С Кладбища нет возврата.

Доставляли Клауса, как и положено, персональным рейсом. Куда? А этого никто не знает. Были ли на корабле люди — неизвестно, Клаус никого не видел. Он уже умер для общества. Суточный полет стал кошмаром; не будь руки скованы, приговоренный убил бы себя еще в пути. Когда «детский стульчик» повез его по рельсу куда-то в темноту и стало ясно, что он прибыл в «номер двести восемнадцать», Клаус даже почувствовал облегчение. Вот сейчас все станет ясно… Хотя какая разница? Лучше бы убили.