Александр Силецкий - Дети, играющие в прятки на траве

— Я знаю, — кротко улыбнувшись, согласилась Ника. Питирим от неожиданности густо покраснел и лишь беспомощно развел руками, ибо тотчас, как бы глянув на себя со стороны, с отчаянием понял, до чего сейчас смешон.

— Вы мне не верите, — сказал он горько. — Ваше дело… Но я правду говорю! Я очень много изобрел такого, что всех этих биксов и их прихвостней пускай и не в тупик загнало, но, по крайней мере, сильно осложнило им существование.

— Я знаю, знаю, — повторила Ника ровным голосом, в котором не было ни похвалы, ни порицанья — просто констатация чего-то, безразличного ей с самого начала… — Я не стала бы пускать в дом человека, если бы о нем не знала ровным счетом ничего. Я по-другому не могу. Вы понимаете?

— Откуда, — глянул исподлобья Питирим, — откуда эти сведения?

— Люди говорят, — вздохнула Ника. — Слухи вещь отчаянная, злая… И потом: мы не настолько уж отрезаны от мира, как вам представляется. Да я уже об этом говорила! Видите, вон там, в шкафу, на верхней полке, спрятан мини-информатор. Это, разумеется, не центр глобальной связи, не глюонный голокомп, который так привычен вам, и все же… Кое-что мы узнаем.

— Что ж, очень мило. Старина и все такое… Только… Левер сам был как преступник, нравственный преступник! — горячо воскликнул Питирим.

Глаза у Ники странно округлились, брови, дрогнув, поползли наверх…

— Но… почему вы так решили? — тихим голосом спросила Ника. Даже как-то осторожно, словно бы боясь разбередить еще не затянувшуюся рану… Мои нервы бережет, отметил с удовлетвореньем Питирим, ну, и спасибо, коли так. Однако, черт возьми, она ведь даже не спросила, кто он, этот Левер! Почему я вдруг о нем заговорил… Быть может, догадалась и логически связала прежние мои слова и это имя? Что же, следует признать, что с проницательностью у нее — порядок…

— Он мне рассказывал, не раз, — небрежно отозвался Питирим. — И что сбежал откуда-то — тайком, как вор; и что ни в чем святого он не видит: ни в борьбе, ни в идеалах, ни в науке, ни в любви… Потерянный, по сути, человек. Изгой. И польза от него была ничтожна, хотя знаниями он располагал большими, грех такое отрицать. Нод ля чего они, к чему? Все как-то бессистемно, бестолково… Я сказал бы, эдакий панический сбор информации, когда осмыслить удается только часть — и то не к выгоде себе… А ведь вреда он принести мог много — встань на сторону биксов, например. Уж им бы эти знания сгодились безусловно! Да и сам он мог бы что-нибудь такое ненароком учудить… Натура нервная, непредсказуемая, без царя, как говорится, в голове. Мне показалось даже — с манией величия слегка. Я себя рядом с ним ужасно неуютно ощущал… Он словно постоянно издевался над существованием своим, над жизнью вообще, невольно обесценивая цели и желания тех, кто был рядом с ним… А это тяжело сносить. Так что его нелепая как будто гибель… В ней была и объективная, фатальная закономерность. Да! Он предал место, где работал, и людей, с которыми когда-то жил, в конце концов он и себя, если угодно, предал! Что же вы хотите?!

— И тогда-то вы решили выступить и судией его, и палачом? И даже неким мстителем — по отношенью к памяти его, чтоб никаких иллюзий уже впредь не возникало?!. — в голосе хозяйки дома зазвучали неожиданно отчаянные, металлические нотки. — И у вас на это было право, да?

— Ох, батюшки, ну, что вы говорите?! Чушь! — беспомощно всплеснул руками Питирим. — Вот так, наотмашь, рубите… Кто вам сказал, что я — убил?! Кто вам сказал, что я — судил его?! — срываясь, крикнул он.

— Тогда зачем же вы оправдывались столько? Так старались и в такие залезали дебри!.. Для чего его уничижали, а себя — превозносили?

— Что, нельзя уже? — оскалясь, хмыкнул Питирим. — Необходимо о себе упоминать в одном дерьмовом наклонении: мол, аз — есмь червь поганый, и прошу запомнить это?! Так, по-вашему, честней?

— Тот, кто усердно, пусть невольно, превозносит сам себя, в душе одновременно убивает остальных, — спокойно, словно и не слыша Питирима, заключила Ника и резким движением встала из кресла. — Тот, кто других уничижает, роет им в душе могилу. Даже не подозревая, что он сам ведет себя как нелюдь, лишь случайно задержавшаяся здесь, среди людей… Возможно, я и в самом деле зря вас пригласила.

— Боже мой, но ответьте наконец: зачем, зачем вы это сделали?! — вскочил за нею следом Питирим.

— Зачем… Неужто это вас и впрямь волнует? — отчужденно усмехнулась Ника.

— А еще бы нет! Конечно! Я обязан знать… Как гость — хотя бы…

— Ничего вы теперь не обязаны, — все тем же тоном отозвалась Ника. — Вы теперь, по сути, новый человек, в другом футляре, так сказать… Как в одной старой сказке… Помните? Новое платье короля… Неплохо, правда, а? Король — звучит красиво! — она словно издевалась, потешалась от души над ним, нисколько не пытаясь это скрыть. — Какие старые дела и обязательства — у обновленного-то человека?! Все-все в прошлом, позади… Вы не поверите, я даже толком теперь и не знаю, с кем говорю: с телом несуществующего больше Левера или с мозгом несуществующего Брона Питирима Бриона! Мне смешон сам подход — вы обязаны знать… Да ничего подобного! У вас давно уж никаких нет обязательств — сплошь права. Смотрите, сколько вы приобрели, так, между делом, совершив один разумный, как вы полагаете, поступок! А таких-то ведь поступков в вашей жизни было много. Очень много. Вы их даже и не замечали. И всегда — только права… Вот неизвестно, впрочем, кто их предоставит вам теперь, в каком объеме и когда… Но это, я так думаю, детали, частности, о них и беспокоиться не стоит. Может, доведется снова, и совсем уж скоро, как-нибудь разумно поступить — вот в этой, новой ипостаси, право же, не знаю…

Чувствовалось по всему, что Ника еле сдерживает бешенство, даже не бешенство, а горькое отчаяние, рвущееся вон, способное мгновенно обратиться в причитания и слезы, громкие упреки, но — и вот об этом Питирим вдруг догадался сразу, непонятным, до сих пор ему не свойственным чутьем — не в грубые проклятия, не в злобную и полную звериной ненависти брань. И это удивило Питирима более всего, поскольку впредь об стену людской ненависти он готов был биться постоянно, каждую минуту, не особо размышляя, верно поступает или нет, по правилам или по изначальной подлости мирской. Он виновато опустил глаза и, скорей чисто машинально, чем осознанно, сложил смиренно руки на груди, чуть поклонясь.

— Простите, — произнес он. — В общем… Кажется, я что-то начинаю понимать…

Ника упрямо и без всякого оттенка сожаления взглянула на него.