Павел Комарницкий - День ангела

— Давненько — голос Иваныча хриплый, севший — садись и ты, Рома.

Слышится негромкое бульканье. В руку мне тычется холодная алюминиевая кружка.

— Спирт?

— Спирт. Только чуть развёл. Давай и мы помянем их души, Рома. Как любили говорить в своё время, пали смертью храбрых. За нас, между прочим. За людей.

— …Ты ни в чём не виноват. На тебя никто не обижается. Но и никаких извинений не жди, Рома. Если ты даже обиделся — тебе придётся молча проглотить свою обиду, значит.

Я молчу. Хмель уже дошёл до мозгов, и мне не так легко разобраться в своих мыслях и ощущениях. Обиделся ли я? Да не то, чтобы…

Не надо врать. Да. Да, я обиделся.

— Скажи, Иваныч. Разве так можно? Ведь мы же ещё вчера… Ведь мы же одна команда! Нет, больше — боевые товарищи. Не по-человечески это!

— Так ведь и они не совсем люди. Ангелы они, Рома. И этим всё сказано.

Я сую деду кружку, которую стискивал всё время. Кружка нагрелась, скользит в ладони от пота.

— Налей ещё, Иваныч!

Дед крякнул. Смотрит на меня, но в темноте я вижу лишь яркие тепловые пятна вместо глаз.

— Тебе Ирка скандал не закатит, герой?

— Не. Она лежачего не бьёт. Налей, Иваныч, хоть ты-то будь человеком!

Пепельно-жемчужное освещение не пробивается сквозь веки, но в глазах танцуют размытые цветные пятна — красные, зелёные, коричневые… Возможно, их танец и имеет скрытый смысл, но у меня нет ни сил, ни желания разбираться. Во рту у меня вместо языка будто толстый шерстяной носок, к тому же давно не стиранный. И в желудке словно кирпич. Плохо, ох, плохо…

Моего ума — или что там от него осталось — коснулась мысль, но я её не улавливаю. Мне удаётся уловить лишь общий эмоциональный фон — брезгливое любопытство.

Близость моей Ирочки придаёт мне бодрости, и мне удаётся разлепить глаза. Она сидит по-турецки, разглядывая меня, как мумию Рамзеса — любопытная редкая вешь, хотя и противно…

— Скажи, Рома. Это было надо? И кому?

— М-м-м… — толстый шерстяной носок во рту не в состоянии произнести ни одного членораздельного звука. Но какая-то часть моего мозга, не до конца отравленная алкоголем, либо вернее — успевшая освободиться от него, ухитряется сконструировать довольно внятную мысль. Очередное преимущество телепатии.

«Мы с дедом Иванычем поминали погибших. Таков тут обычай»

Брезгливое любопытство сменяется гневом.

— А наестся дерьма ты не пробовал? И ещё измазаться им с ног до головы, а потом блеять и скакать на четырёх конечностях?

— При чём тут?.. — я наконец обрёл голос.

— А при том, что вот эти двое погибли не для того, чтобы люди в их честь травились этиловым спиртом! И я заявляю прямо — мне непонятен и противен этот ваш дикарский обычай! Надо же такое выдумать!

— Этот обычай выдуман не мной…

— Этот обычай выдуман дураками, для которых любой ум, даже самый куцый — тяжёлая обуза. Деду можно простить — над ним довлеет жестокая память войны, проникшая в подсознание. Но даже он постарался спрятаться, чтобы никто не видел. Ты же валяешься здесь, не то что не мывшись — даже не раздевшись! Встань и приведи себя в порядок, немедленно!

Мне обидно, но привычка быстро и чётко выполнять команды въелась так глубоко, что я начинаю вставать помимо воли. У-ух, как штормит!..

Гнев стихает, и я ощущаю даже сквозь алкоголь, как она расстроена.

— Не могу я понять людей, Рома. И даже тебя, как выяснилось. Наверное, я тупая. Вот сегодня утром я смотрела на тебя с восхищением и даже каким-то страхом. Надо же, мой муж — Великий Спящий! А сейчас он же — дурак дураком. Нет, больше — грязное, дурно пахнущее животное.

— Зверь — пытаюсь я пошутить.

— Нет, Рома — она грустно усмехается — именно немытое потное животное. К моему глубокому сожалению.

Её душат слёзы, и мне страстно хочется её обнять, утешить, но какой-то сторожок в медленно проясняющемся мозгу удерживает меня. Будет хуже.

— Ты всё-таки не до конца утратил разум. Если ты меня сейчас коснёшься — тебе потребуется медицинская помощь. Я не шучу.

Я, пошатываясь, бреду к люку. Нет, действительно… Сейчас холодной водички… В душ. Нет, из колодца… Да что такое!

Люк остаётся незыблем, как скала. Я снова посылаю ему мыслеприказ открыться — ни движения.

— Не старайся, Рома. Никаких связных мыслей в твоей голове сейчас нет. Как ты сюда-то попал, я удивляюсь! Наверное, ещё не раскис до конца, пока шёл.

Она легко поводит бровью — люк исчезает.

— Иди и возвращайся, я подожду. Только спать ты сегодня будешь в углу, без меня.

Я неловко пытаюсь перелезть через высокий порог. Или что там у люка — комингс?

— Хочу заявить. Может быть, я и не прав. Нет, точно не прав — перебор… Давно не пил спирт. Но если бы вы не прогнали меня… В общем, если ты ждёшь извинений — их не будет. Пусть даже ты обиделась — тебе придётся проглотить свою обиду. Вот так, родная.

Она смотрит на меня, и её глаза мерцают в полутьме.

— Пусть будет так. Но могу я надеяться — это в последний раз?

— Я обещаю.

— Тогда всё. Забыли. Да иди уже, мойся!

Да, и не только… Я титаническим усилием перебрасываю вторую ногу через порог, пытаюсь ловко и элегантно нырнуть в люк, но мой вестибулярный аппарат наносит мне предательский удар в спину, и я грузно валюсь навзничь, как мешок. Медленно подбираю ноги, снова встаю. Люк уже закрыт — люк безразличен к моим мучениям. Хотите выйти? Пожалуйста! Достаточно небольшого усилия мысли. Да где взять?

Потолок вспыхивает ярким светом. Ирочка берёт меня за руку. За запястье.

— Пошли, моё сокровище. Пошли, пописаешь. И я сейчас подумала…

Она явно посылает мне мысль, но я не в состоянии её расшифровать. Только эмоции…

— Тогда объясняю на словах. Чем так мучиться… Может быть, Великий Спящий сегодня будет спать в туалете?

Всё. Завязал. Нет, правда — я больше не пью. Вот с этой секунды.

Июньское солнце плавит асфальт. Каникулы в школах, и у нас масса свободного времени. Сегодня и завтра — почти целая вечность. Папа Уэф нынче неслыханно щедр.

Ирочка идёт, держа меня под руку, пританцовывая и что-то мурлыча — так ей весело. И я жмурюсь от яркого солнца, так, что хочется чихнуть.

— Смотри-ка, классы!

Ирочка вырывает руку, ловко прыгает по начерченным мелом классам. Научилась у своих учениц, Ирина Ульриховна. На полукруглом конечном пункте коряво написано — «рай».

— Вот ты и в раю. Как тебе там?

— Отлично. Если бы и в жизни было так просто — раз-раз, и припрыгал…

— Теперь припрыгаем. Кто нам теперь помешает?

Она вновь берёт меня под руку. И этот жест тоже изначально ей несвойствен. Нахваталась от людей…