Владимир Корчагин - Именем человечества

— Максим? Нет, он умрет — не бросит своей машины.

— Так почему ты так легко можешь согласиться делать то, что тебе прикажут?

— Почему-почему… Что ты сегодня, как Мефистофель? Я же не на необитаемом острове живу. Я сотрудник института, работающего по строго очерченной тематике. И потом, у каждого своя программа жизни.

— Что же у тебя за программа, если не секрет?

— Будто ты не знаешь. Я должен стать доктором, потом, может быть, членкором, должен сделать существенный вклад в науку о строении ядра. Работа над генератором для меня лишь эпизод. А работа в институте — все!

— Вон ты как к этому относишься!

— Не придирайся к словам, папа. Над установкой я работаю, как проклятый. Значение ее мне понятно больше, чем многим другим. Но ведь с завершением этой работы жизнь не кончится. Я изложил тебе свою глобальную программу.

— Та-ак… А у Максима такой программы нет?

— Нет. Понимаешь, папка, — нет! Мне кажется, вот сделает он этот прибор, и ему просто нечем будет заняться в жизни.

— Ну, это как сказать! Что же касается программы… Ты знаешь, сын, в жизни бывает так, что одним человеком движет программа; другим — страсть. Программу можно выполнить или не выполнить. Страсть можно удовлетворить, добиться ее реализации или… умереть.

— Ты, кажется, готов видеть в Колесникове эдакого «камикадзе» от науки. А между тем… Да если бы у меня была жена, как у него, я б и не на такую страсть был способен. Эх, да что говорить!

— А может быть, как раз наоборот?

— Не понимаю…

— Может, такая женщина, как Татьяна Аркадьевна, и способна полюбить лишь человека, одержимого подобной страстью?

— Возможно, и так. Но для меня это не имеет никакого значения. Я не могу вернуться в то время, когда она делала свой первый выбор. А другой Татьяны Аркадьевны нет. И хватит об этом! Вернемся к твоему телефонному разговору. Скажи прямо, что ты посоветуешь?

— Мне не хотелось бы ничего советовать. Но могу рассказать тебе одну историю. В тысяча девятьсот одиннадцатом году в Москве произошли крупные студенческие волнения, связанные с отказом церковников похоронить Льва Николаевича Толстого по православному обряду. Против студентов были брошены жандармы и казаки. Их пытались силой загнать во двор университета. В защиту студентов выступил ректор Мануйлов. По его настоянию студентов оставили в покое. Но через день приказом министра народного просвещения Мануйлов был уволен. А еще через день в знак солидарности со своим ректором двести семь профессоров и доцентов университета подали в отставку! И среди них — основатель науки о биосфере Земли академик Вернадский. Я понимаю, все это слишком далеко от нашей сегодняшней ситуации, и все же…

— Все ясно, папка. Будь я академиком, я поступил бы точно так же. Но я всего лишь кандидат наук… И все-таки до окончания срока командировки я никуда не поеду. Пусть Саакян катится со своим отчетом ко всем чертям!

В этот вечер можно было и не работать: Максим сильно простудился, температура поднялась до тридцати восьми. Но вчера они существенно изменили схему генератора, нужно было обязательно проверить, как он будет вести себя в новом режиме.

Эксперимент проводили вдвоем. Дмитрий регулировал работу генератора, Таня расположилась в другом конце комнаты, где стояла «мишень» — капсула с изотопом урана-235, в которую был вмонтирован специальный счетчик, регистрирующий количество распадов за секунду.

Шел третий час работы. Оба сильно устали. У Дмитрия ломило в плечах, спина словно одеревенела, руки с трудом проворачивали тугие маховики настройки. Но он не спускал глаз с фосфоресцирующих шкал приборов:

— Попробуем еще так… Давай, Таня!

Она включила счетчик. Кровавой каплей налилась индикаторная лампа. Зеленой вязью побежали цифры в черной прорези табло. С невольной поспешностью Таня отвела руку от массивного свинцового цилиндра с «рабочим веществом». Там, в этом наглухо запаянном контейнере, шел безостановочный, предопределенный самой природой распад урана. И Таня словно видела, что происходит за толстыми стенками цилиндра. Громоздкая структура атомного ядра самого тяжелого из элементов не выдерживала колоссальных сил отталкивания одноименно заряженных протонов. Мощь мезонного поля не в состоянии была удержать от разрушения столь крупное сооружение, состоящее из двухсот тридцати пяти нуклонов. Оно распадалось, разваливалось на более мелкие обломки, испуская всепроникающие нейтроны и рождая невиданные потоки энергии. Что могло остановить этот самопроизвольный, ни от чего не зависящий, ничему не подчиняющийся процесс? Счетчик бесстрастно констатировал неснижающуюся интенсивность распада.

Но вот Дмитрий поднял голову от прибора:

— Внимание, включаю!

Низкий нарастающий гул заполнил комнату. Плотный поток специально преобразованных нейтрино обрушился на мишень. В дело вступили силы слабого взаимодействия. Они многократно усилили мощь мезонного поля. Распад начал замедляться. Свет индикаторной лампы становился все слабее, слабее… Но вот бег цифр на табло прекратился. Процесс стабилизировался.

— Сколько? — крикнул Дмитрий, вытирая пот со лба.

— Шестьдесят четыре сотых нормы, — ответила Таня.

— Проклятье! Вчера было то же самое, — он выключил генератор. В комнате повисла звенящая тишина. Таня отключила счетчик, подошла к неподвижно сидящему Дмитрию:

— Хватит на сегодня, Дима. Ты совсем выдохся. Да и я еле на ногах стою.

— Но почему, почему мы не можем увеличить плотность потока? Что еще можно сделать в этой проклятой машине?!

— Успокойся, Дима. Ты просто устал. Все мы устали. Надо еще раз пройтись по всей схеме. Но не сейчас. Ты не даешь себе ни минуты отдыха. Да и Максим. Лежит вот с температурой, а все карандаша из рук не выпускает. Отдохнуть вам надо. Глаза-то вон совсем ввалились… — она ласково пригладила его потные вихры.

— Таня! — Дмитрий вскочил. Глаза его неестественно заблестели, голос задрожал. — Таня, я больше не могу! Я люблю тебя. Люблю так, что… — он вдруг опустился на пол и начал целовать ее колени.

— Дима, что с тобой, опомнись! Дмитрий!! Дмитрий Андреевич!!!

— Нет! Делай, что хочешь, а я больше не могу… Я… Я не отпущу тебя! — он обхватил ее ноги, прижался к ним лицом.

Она напряглась, как струна:

— Дмитрий, возьми себя в руки, слышишь! Взгляни мне в лицо! Ну!!

Он поднял голову. Взгляды их встретились. Глаза Тани потемнели. И в них, этих глазах… Мгновенье он еще сопротивлялся, пытался сохранить свое «я». Но глаза Тани уже завладели его волей, парализовали сознание, подавили всякую способность к противодействию. Руки Дмитрия упали, тело обмякло, голова поникла.