Роман Подольный - Легкая рука

Горис-без номера достал малый имитатор — надо скопировать здешние единицы обмена. Слишком заманчиво пахнет из дома, над входом в который висит надпись: “Шашлычная”.

А местные обычаи при еде… Теперь у него есть время, чтобы выучить их. Торопиться некуда. И переучиваться не придется.

Лучший из возможных миров

Хотите, чтобы время остановилось? Отправляйтесь в отпуск! Вернетесь — и обнаружите, что без вас абсолютно ничего не произошло. Лишь при нас родные и сослуживцы ссорятся и мирятся, побеждают и терпят поражения; так в театре артист замирает, когда луч прожектора уходит в сторону от него. А раз там времени нет, то тут, на курорте, его окажется сколько угодно.

Здесь все, кто моложе шестидесяти, хотят, чтобы их звали по имени, и никого не интересует, кем работает и как живет в Ленинграде, Москве или Киеве твой сегодняшний сосед по лежаку. Гораздо важнее, умеет ли он рассказывать анекдоты, в настроении ли расписать пульку, принес ли шахматы. А у меня шахматы всегда с собой. Они устанавливаются посередине лежака, и жалко только, что иногда приходится вставать и разминаться, а то ноги затекают.

Дни на приморском пляже кажутся бесконечными. Одних шахматных партий я сыграл в первую же неделю сотни две. Мог назвать любимые дебюты своего обычного партнера, знал, что он слабоват в эндшпиле, в трудных позициях пыхтит, при удаче насвистывает. Чтобы описать вам его внешность, пришлось бы уже чуть напрячь память. Длинное лицо интеллигентной лошади, довольно плечист, время от времени втягивает нарастающее брюшко. Где-то на периферии моего зрения мелькает бровастая, щекастая и голенастая девица, с которой он уходит поесть или погулять по набережной. Зовут его Константином, а девицу — Ольгой. (“Костя, сыграем?”, “Оля, а Константин почему не на пляже?”) И можно не думать о сорвавшемся эксперименте и о том, почему Аня со мною не поехала. Долго тут можно перечислять, о чем можно не думать.

…Обычно Ольга во время наших “матчей” устраивалась где-нибудь неподалеку — с книжкой. Терпение ее казалось неиссякаемым. А тут вдруг встала, оделась и ушла, не сказав Константину ни слова.

— Догоняйте-ка, — сказал я ему, — поиграть мы с вами еще успеем.

Он и не пытался скрыть, что ему уже не до шахмат. Но с места не сдвинулся. Посмотрел внимательно, нагнулся почти к самому моему уху и спросил:

— Случалось вам почувствовать, что на месте близкого человека — чужой?

— Ах, дорогой Костя! Семья — вещь сложная. Бывает и такое. Пройдет.

Я говорил — и сам чувствовал, до чего фальшиво и банально звучит мое утешение.

— А если не пройдет? Вон приятель мне жаловался: жену словно подменили, все у нее теперь другое — характер, интересы, взгляды. А сестра, как встретимся, твердит: честное слово, я выходила замуж не за этого человека. Что, не слышали такого?

Мне оставалось что-то пробурчать о свойстве людей надоедать друг другу.

— Нет, тот, кого любишь, надоесть не может. Но когда на его месте оказывается другой…

— Другой?

Он наклонился ко мне — над шахматной доской — и шепотом в самое ухо:

— Профессор, я приехал сюда следом за вами и из-за вас.

(Профессор? Он, выходит, знал, кто я и что я. А ведь вида не показывал…) Да-да, из-за вас. — И он стал лихорадочно перечислять мои работы в той области физики, которая даже моим друзьям, понаторевшим в родной математической зауми, кажется не имеющей никакого отношения к реальности.

— Тоже интересуетесь теорией параллельных пространств, коллега?

— Приходится. Потому что из них и появляются те, кто нас здесь подменяет. Люди оттуда занимают наши места.

Да… А ведь никаких признаков психической ненормальности я у него не замечал. Впрочем, зачем искать именно ненормальность? Я же не психиатр. А признать больным можно было бы и Сократа — тот ведь утверждал, будто постоянно беседует с неким демоном. И Жанну д’Арк в наше время послали бы не на костер, а в больницу, чтобы не слышались ей голоса святых. Опять же, мой двоюродный брат — экстрасенс, а родной — филателист, и кто возьмется определить, где кончается хобби и начинается болезнь? Только не я. Жалко, придется ходить на другой пляж.

— Вы молчите, профессор?

— Дорогой Костя, не надо слишком всерьез принимать такого рода теории. Расстояние от абстракции до действительности…

— Короче гулькиного носа! — перебил он. — Вспомните! Атомы тоже были только удобной теоретической моделью. И электроны, и кварки. Да мне ли это говорить, да вам ли слушать? За последние двести лет можно было привыкнуть, что самые дикие гипотезы оборачиваются фактами.

— Только одна из ста, Костя, только одна из ста. Кстати, а куда же девается тот человек, чье место занято другим?

— Переходит в параллельное пространство на место этого другого.

— А там — лучше или хуже?

— Если бы знать! — эти слова он выкрикнул. Затем опять шепотом добавил: — А может быть, разница невелика. Вы вот не заметили же, что дважды за последние пять лет переходили барьер?

Я засмеялся, лихорадочно обдумывая, под каким предлогом прервать разговор. А он, немного помолчав, сказал:

— Что же, придется уточнить. Вы хорошо помните прошлогоднюю командировку в Ленинград?

Да, это был удар ниже пояса. Я помнил. То, что мне рассказывали. Как объяснял знакомый психолог, события, вызвавшие резко отрицательные эмоции, могут вытесняться из памяти. Ну и хорошо. Слава богу, на работе меня, в общем, ценят, скандал погасили.

— Молчите? Отлично! Значит, моя информация точна. А не попробуете ли припомнить, как у вас шла работа над статьей о принципиальной неинвариантности вакуума?

— Это в восемьдесят третьем? — глупо переспросил я.

— У вас что, были другие работы на эту тему? И вообще были работы такого класса?

Не было. А как я сделал ту статью, и сам до сих пор не понимал. Этакий звездный миг, да к тому же выпавший из памяти. Помню, тупо разглядывал утром цепочки формул, бежавших поперек блокнотных страничек, постепенно постигая, что же именно мне удалось сделать прошедшей ночью, соединив идеи, казавшиеся несовместимыми. Впрочем, провалу в памяти особенно не удивлялся. Сколько уже раз я ложился спать, оставив на столе пять-шесть, как казалось, исписанных листов, а утром их оказывалось вдвое больше. Даже говорил Ане, посмеиваясь, что за меня работает кто-то другой.

— Вы подозреваете, что статью писал не я?

— Вы! Только который? Поймите, мы обмениваемся разумами с существами из ваших теоретических параллельных миров. Только разумами, а не телами, и, увы, независимо от желания этих разумов. Вы — лишь один из десятков профессоров Овчинниковых. А может быть — один из миллионов.