Иван Сибирцев - Сокровища Кряжа Подлунного

Ронский, польщенный мнением Дюкова о его влиянии на профессора, охотно согласился условиться со Стоговым о свидании с Владимиром Георгиевичем.

Утром 21 июня Ронский навестил Стогова. Михаил Павлович в его присутствии предупредил Игоря, что он не поедет на дачу, а останется ночевать дома. В три часа дня Ронскому в институт позвонил Дюков. Подготовленное Ронским его свидание с профессором должно было состояться 21 июня в 10 часов вечера…

— Вот и все, — закончил свой рассказ Ронский.

Их беседа с Лобовым продолжалась уже несколько часов. Через плотную ткань штор, наглухо закрывавших окна кабинета, узкими стрелками пробивались первые солнечные лучи.

Лобов встал, подошел к окнам, с шумом распахнул полотнища штор, открыл створки. Поднимая к потолку тяжелое облако сизого табачного дыма, бликами солнечных лучей, ароматом свежеполитой листвы, гомоном птичьих стай в кабинет ворвалось погожее летнее утро — утро 26 июня.

Лобов постоял у раскрытого окна, наслаждаясь свежим бодрящим воздухом, потом вернулся, но уже не в кресло против Ронского, а на свое рабочее место за столом и, строго глядя на собеседника, сказал:

— Так то вот, Орест Эрастович, сначала погоня за деньгами, потом легкомысленная жизнь, случайные связи со случайными людьми, а теперь вы стали невольным орудием в руках врага. Ваша вина, действительно, едва ли является уголовно наказуемой, но заслуживает всяческого морального осуждения. Сегодня я буду докладывать ваше дело начальнику Управления и прокурору. Я постараюсь объективно осветить вашу роль во всем случившемся, выскажу сложившуюся у меня о вас точку зрения. Думаю, что сегодня, к полудню, вы будете знать обо всем.

— Я понял свою вину, — бледный, без кровинки на красивом лице, поднялся со своего места Ронский, — но прошу вас верить мне и доложить вашему начальству, что готов любой ценой искупить свое легкомыслие.

— В этом и я не сомневаюсь, — серьезно, в тон ему ответил Лобов, — эти три дня должны были возродить вас.

…Едва за Ронским закрылась дверь, как в кабинет вошел Щеглов с протоколом показаний управдома к Кедровске, где некогда жил Хлызов. Лобов потер ладонями виски, отгоняя многодневную усталость, и углубился в чтение принесенных Щегловым бумаг. Продолжалась незаметная для постороннего глаза трудная, кропотливая работа…

Глава двадцатая

НЕКРОЛОГ

Прошло еще два часа. Лобов и Щеглов внимательно перечитали показания кедровского управдома и сообщение Ронского, обсудили полученные из этих источников сведения. Их мнение было единодушным. Человек, который в Кедровске назвал себя художником Александром Ивановичем, и художник Владимир Георгиевич Дюков, о котором упоминал Ронский, несомненно являлись одним лицом. Различие в некоторых деталях портрета: отсутствие очков и золотых зубов у Дюкова, в то время как их имел Александр Иванович, свидетельствовало только о том, что человек, выступавший под этим именем, обладал немалым опытом в заметании следов и в изменении своей внешности. Теперь нужно было найти этого Дюкова и выяснить, что он собой представляет.

Когда Лобов направился к начальнику Управления, чтобы уточнить план дальнейших действий и окончательно решить судьбу Ронского, утро занялось уже в полную силу и через раскрытые окна в кабинет широкой рекой лился многозвучный шум центральной городской площади.

К удивлению Лобова, Ларин, обыкновенно спозаранку появлявшийся в Управлении, сегодня еще не приходил. В то утро Алексею Петровичу пришлось долго ожидать своего начальника.

В это время Ларин сидел в глубоком кожаном кресле в кабинете первого секретаря Крутогорского областного комитета партии Александра Александровича Брянцева.

Брянцев, сильный угловатый человек с массивным наголо обритым черепом, крупным, словно рубленым лицом, размашисто ходил по ковровой дорожке кабинета и то и дело останавливаясь перед сидевшим напротив Ларина редактором областной газеты «Коммунист Крутогорска» Петром Кирилловичем Роговым, говорил, заполняя всю комнату звуками своего богатырского голоса:

— Да пойми ты, Кириллыч, прав же Ларин, ему это, знаешь, как сейчас надо. Раз… и у врага замешательство, самоуспокоенность. Это Андрей Савельевич, — Брянцев кивнул в сторону Ларина, — очень дельно предлагает. Ты вдумайся только.

— Да понимаю я, все понимаю, Александр Александрович, — взмолился редактор, — но и ты пойми мое положение. Ведь это га-зе-та, — по слогам отчеканил он последнее слово. — Газета! Ее сколько людей читают! Сотни тысяч, может, миллионы! А то, что вы с Лариным предлагаете, называется фальсификацией и противоречит всем традициям нашей печати. Легко сказать, дать такой материал!

— А твоя позиция, товарищ Рогов, — взорвался Брянцев, — называется догматизмом! Нашел чем меня пугать, всякие страшные слова говоришь: «фальсификация», «противоречит традициям»! А похищать крупнейших ученых, готовить уничтожение целой области — это никаким традициям не противоречит?! Ты пойми, Кириллыч, в городе враг, страшный, беспощадный. Промедление наше здесь — смерти подобно. Я думаю, что лучшей нашей большевистской традицией, которая одна только применима сейчас, является — бить немедленно, беспощадно, любыми, подчеркиваю, любыми средствами!

Брянцев помолчал, несколько раз быстро прошелся по кабинету и закончил неожиданно мирным и полушутливым тоном:

— Ты, Кириллыч, относительно фальсификации и прочего не тревожься. Поймут нас люди, наши советские люди умные, поймут. Враг дал нам в руки это оружие, мы обязаны им воспользоваться. А кончится операция — на первой полосе опровержение дадим. Робеешь сам этот номер подписать — давай я подпишу или вон Андрей Савельевич. Как, Андрей, подпишешь?

— Подпишу, конечно, — засмеялся Ларин и, сразу посерьезнев, заговорил, обращаясь к редактору: — В самом деле, Петр Кириллович, это в наших руках пока единственная возможность усыпить настороженность врага. А потом с помощью еще некоторых средств мы его одурачим и накроем. Мне мое чутье подсказывает, что на все это потребуется самое большое еще с неделю. А ведь мы имеем дело не с рядовой, не с обычной, так сказать, диверсией. Если бы она осуществилась, нашей стране был бы, по-моему, нанесен самый страшный удар со времени второй мировой войны. Мы обязаны отсечь вражескую руку, и мы сделаем это, но ты должен нам помочь.

— Ладно, уговорили, — усмехнулся Рогов, — непривычно все это, но, видно, надо. Давай тексты, Андрей Савельевич. Через пару часов получишь оттиски.

— Вот так бы и сразу, — одобрил Брянцев.