Джин Вулф - И явилось Новое Солнце (Книги нового солнца, Книга 5)

- Я не чувствую.

- Так ведь еще не холодно, - объяснил он, - и я могу ходить купаться. Вот зимой мне не часто удается помыться, а работы у меня хоть отбавляй.

- Ну да, я помню. А настоящее твое имя?

- Имар. - Он отнял руку. - Чего ты так на меня уставился?

- Потому что, дотронувшись до тебя, я увидел вокруг твоей головы сияние самоцветов. Имар, мне кажется, я начинаю развертываться. Распространяться сквозь время - или, вернее, ощущать, что я распростерт во времени, как и все мы. Странно, что нам с тобой суждено встретиться при подобных обстоятельствах. - Я колебался, тысячи слов просились на язык. - Или, быть может, как раз ничего странного. Разумеется, что-то управляет нашими судьбами. И это что-то важнее, чем даже иерограмматы.

- О чем это ты?

- Имар, однажды ты станешь правителем. Ты будешь монархом, хотя, наверное, сам ты назовешь себя иначе. Старайся править во имя Урса, а не просто именем Урса, как многие. Правь справедливо или хотя бы настолько справедливо, насколько позволяют обстоятельства.

- Дразнишься, да? - насторожился он.

- Нет, - сказал я. - Хотя я знаю только то, что ты будешь править и однажды, переодевшись, усядешься под платаном. Но это я знаю наверняка.

Когда Имар и подмастерье удалились, я засунул нож за голенище сапога и прикрыл его штаниной. Пока я проделывал эту операцию и потом, сидя в ожидании на своей койке, я размышлял над нашим разговором.

А что, если Имар взошел на Трон Феникса лишь потому, что какой-то посвященный - то есть я - напророчил ему это? Насколько мне известно, такого рода эпизод не зафиксирован в истории; быть может, я создал свою личную правду. Или, может статься, Имар, возомнив теперь себя хозяином собственной судьбы, окажется не способным на решающее усилие, которое и принесло бы ему блестящую победу?

Кто знает. Не скрывает ли Цадкиэлева завеса неопределенности будущее даже от тех, кто явился из его тумана? Настоящее, когда мы оставляем впереди себя, снова становится будущим. Я и впрямь покинул его и теперь ждал в глубоком прошлом, которое в мои дни было немногим больше, чем легендой.

Мимо тянулась вереница томительных страж, точно муравьи, ползущие сквозь осень в зиму. Наконец, когда я уже убедил себя в том, что Имар ошибся и преторианцы придут не сегодня, а завтра - или вообще не придут, я выглянул из бойницы, надеясь развлечься наблюдением за теми немногими, кому случится пересечь Старое Подворье.

Там на приколе стоял флайер, гладкий, как серебряный дротик. Едва я увидел его, как до меня донеслась размеренная поступь марширующих солдат. Они сбились с ритма, поднимаясь по ступеням, и снова восстановили его, когда вышли на этаж, на котором я поджидал их. Я подскочил к двери.

Суетливый подмастерье показывал путь. Хилиарх, увешанный медалями, шагал за ним; заткнутые за портупею большие пальцы свидетельствовали о том, что он не какой-нибудь подчиненный, а начальниц весьма высокого ранга. За ними в колонну по одному, держа строй с безукоризненной точностью оловянных солдатиков, приводимых в движение ребенком (хотя они и были не более различимы, чем дым), маршировал взвод стражей под командованием десятника.

Пока я глядел на них, подмастерье махнул связкой ключей в сторону моей камеры, и хилиарх, снисходительно кивнув, приблизился, чтобы оглядеть меня; десятник проорал какую-то команду, и взвод с грохотом остановился. Немедленно раздался еще один резкий выкрик, и очередной грохот возвестил, что десять призрачных гвардейцев поставили свое оружие к ноге.

Флайер едва ли отличался от того, с которого я однажды осматривал армии в Третьей Битве при Орифии; не исключено даже, что это было то же самое устройство, ведь такими машинами пользуется не одно поколение. Десятник велел мне лечь на пол. Я повиновался, спросив, однако, у хилиарха человека лет сорока с острыми чертами лица, - нельзя ли мне выглянуть за борт. В этом мне было отказано - наверняка он думал, что я лазутчик, кем я в некотором смысле и являлся; оставалось лишь мысленно представить, как Имар машет мне рукой на прощание.

Одиннадцать гвардейцев, усевшись в одну линию на кормовой скамье, подобно призракам, слились с обшивкой флайера, став практически невидимыми благодаря зеркальным доспехам моих преторианцев; а вскоре я понял, что это и есть мои преторианцы и, что куда важнее, их традиции перекочевали из этих невообразимо далеких дней в мое собственное время. Моя стража стала моими стражниками, моими конвоирами.

Флайер мчался по небу, и порой я замечал проносящиеся мимо облака; поэтому я ожидал, что путешествие наше будет коротким. Но прошла по меньшей мере стража, а может быть, и две, прежде чем я почувствовал, что флайер снижается, и увидел, как выбросили посадочный трос. Слева взметнулись ввысь мрачные стены живой скалы, зашатались и исчезли из виду.

Когда пилот откинул купол, я, подставив лицо под удары холодного ветра, решил, что мы перелетели на юг, к ледяным полям. Я шагнул наружу и, оглядевшись, увидел вместо ожидаемого пейзажа вздыбленные руины снега и взорванной горной породы. Вокруг нас в густых облаках маячили шероховатые безликие пики. Мы очутились в горах, но еще не превратившихся в разное подобие мужчин и женщин - то были просто бесформенные горы, какие можно видеть лишь на самых древних картинах. Я стоял бы и глядел на них до темноты, но удар в ухо поверг меня на землю.

Я встал, дрожа от бессильной ярости. Со мной уже обращались подобным образом, когда скрутили в Сальтусе, но после мне удалось подружиться с офицером. Теперь, осознав тщетность своих усилий, я понял, что все пошло по новому кругу и этому суждено тянуться, вероятно, вплоть до самой моей смерти. Я решил, что этому не бывать. Еще до исхода дня нож, заткнутый за голенище моего сапога, покончит с чьей-то жизнью.

Тем временем моя собственная жизнь струилась из разбитого уха, словно кипяток, прокладывая обжигающие бороздки на онемевшей от холода коже.

Меня же увлекли в поток гораздо более обильный, стремительный поток больших телег, нагруженных битым камнем, повозок, катившихся вперед без помощи мускульной силы волов или невольников по самому крутому склону, поднимая клубы пыли и дыма в искристый морозный воздух и мыча, словно быки, когда мы оказывались у них на пути. Далеко впереди, на вершине горы, великан в доспехе, казавшийся отсюда не больше мыши, дробил камень железными руками.

Стремительные повозки уступили место торопливо передвигавшимся людям, едва мы очутились меж незамысловатыми и даже неказистыми ангарами, сквозь открытые ворота которых виднелись странные инструменты и машины. Я спросил у хилиарха, которого решил убить: куда он притащил меня? Тот подал знак десятнику, и я схлопотал еще один удар его латной рукавицей.