Юлий Буркин - Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок

(В какой-то степени, хотя, конечно же, с большой натяжкой, их даже можно было назвать ровесниками: телесное воплощение императора, ставшее теперь самостоятельным, вышло на свет из куколки всего лишь на год раньше Наан.)

И вот, часть одежды обмотав вокруг бедер, а остальное свернув в узлы, они, посвежевшие, но все еще ощутимо нуждающиеся в отдыхе, выбрались на берег. Сжимая в руках бластеры и вибрируя крыльями, чтобы те обсохли побыстрее, босые и притихшие, вошли они в тенистые кущи.

Величавые гладкоствольные деревья с широко раскинувшимися в поднебесье кронами обступили их неотвратимо и безмолвно, словно укоряя за что-то своим извечным молчанием. Кое-где буро-зеленая кора вековых великанов была покрыта бесформенными наростами и мхом. Ни крики птиц, ни шелест ветра не нарушали тишь. Даже крупные муравьи, проползая вверх и вниз по стволам, казалось, ставят свои лапки на кору дерева с особой осторожностью и торжественностью.

Наан, оглядевшись, не заметила вокруг ни одного молодого деревца, и ей пришло в голову, что лес этот, однажды родившись, вечен, что он сродни императору и уж точно имеет божественное происхождение.

Лабастьер отнесся к окружающему с несколько меньшим благоговением, возможно потому, что его трехсотлетняя память еще хранила впечатления начала его жизни, точнее, жизни первого воплощения Внука Бога. Он не вертел головой и не ахал, как это делала Наан, а лишь внимательно вглядывался в заросли, подыскивая подходящее для отдыха отверстие в стволе. Но стволы были ровными и цельными.

— Похоже, отдыхать придется прямо на земле, — сообщил он.

— Это слишком опасно. Пока мы еще в состоянии двигаться, лучше уж тогда идти, — отозвалась Наан. — В лесу немало неожиданностей. Если мы остановимся тут, обязательно придется бодрствовать поочередно, и это займет уйму времени. Когда-нибудь лес изменится, и мы найдем убежище.

— Откуда такая увереннность?

— Целое племя ураний жило в этом лесу в дуплах.

— Лес велик. До того участка, где они обитали — еще почти месяц лету. Это во-первых. А во-вторых, дупла, в которых жили урании — искусственного происхождения. Из поколения в поколение они, по традиции, делали глубокие надрезы в стволах молодых деревьев. Когда те вырастали, на месте надрезов появлялись дупла, служившие жилищами потомкам тех, кто позаботился об этом. Но в принципе, — кивнул он, — ты права. Лучше все-таки идти и искать. Если, конечно, ты еще не выбилась из сил….

Покосившись на него, Наан чуть заметно улыбнулась. Он ведь не хуже нее знает, что она и крепче, и выносливее его. Порой он ведет себя даже не как ее сверстник, а как бабочка значительно моложе ее.

К закату крылья обсохли настолько, что путники смогли лететь. И, несмотря на сомнения Лабастьера, вскоре они все-таки действительно выбрались на поляну совсем иного характера. Новый пейзаж был несколько веселей за счет обилия лиан, вьюнов с крупными желтыми и белыми цветами и засчет снующих вокруг последних удивительных миниатюрных пташек с непомерно длинными клювами. Но прежде всего картина кардинально изменилась от того, что тут росла совсем другая порода деревьев — кустистая и разлапистая, с уродливыми корневищами, высоко высовывающимися из почвы, и с корой, испещренной глубокими вертикальными трещинами.

Легкая прохлада опустилась на землю, и путники вновь облачились в свои костюмы. То Лабастьер, то Наан облетали очередное «подозрительное» дерево, проверяя, не спряталось ли в его листве подходящее для ночлега дупло. И найти такое удалось. Но уже ночью. Однако пользоваться при этом ночным зрением не пришлось: налитый презрением к маленьким крылатым существам драконий глаз луны был сегодня таким ярким и огромным, что в лесу было светло почти как днем.

Отверстие было глубоким, но узким. Две бабочки, вытянувшись на дне во весь рост, только-только помещались в нем, хотя прижиматься друг к другу и не приходилось. Сперва Наан думала, что уснет моментально, как только появится возможность прилечь. Но, проворочавшись минут двадцать на охапке наспех набросанных листьев, она принялась стягивать с себя одежду: ей стало казаться, что складки блузы врезаются ей в кожу, что материя стала влажной и липкой…

Ее примеру последовал и Лабастьер. А спустя еще немного времени они, сами поражаясь своей ненасытности, принялись ласкать друг друга так страстно, словно не мечтали об отдыхе всю неделю, а минувший день провели не в изнурительных перелетах, а в неге и в томительном ожидании любви…

У Наан не было привычки спать в объятиях самца. В середине ночи она проснулась, чувствуя, что ей душно и неудобно. Стараясь не разбудить Лабастьера, она высвободилась и села.

Это их и спасло.

Внезапно Наан поняла, что вход в дупло чем-то плотно закрыт, так как свет луны не пробивается внутрь. Оттого, по-видимому, ей и стало душно. Сфокусировав свое не слишком натренированное ночное зрение, она оцепенела. Заслонив собой проем, на нее, не мигая, смотрела уродливая чашуйчатая морда. Она была столь велика, что не могла пролезть в дупло целиком, и упералась в его верхний край надбровными дугами.

Не отрывая своего взгляда от гипнотических глаз, Наан осторожно потянулась к изголовью за плазмобоем, но чудище опередило ее. С легким шелестом из безгубой пасти выскользнул тонкий и длинный раздвоенный язык и, молниеносно обвившись вокруг запястья Наан, потянул ее к себе. Наан с визгом уцепилась свободной рукой за шевелюру Лабастьера.

Несмотря на неожиданную боль, тот, проснувшись, сумел сориентироваться на удивление быстро. Наан не отпускала его волос, и голова его была неестественно перекошена и прижата подбородком к груди. Но он сразу протянул руку туда, где лежало оружие и ухватил то, что попалось.

К несчастью, это был не бластер, а старинное махаонское пружинное ружье. Чтобы привести его в боевую готовность, следовало минут пять заводить пружину, вращая выдвижную рукоятку. Такой возможности у Лабастьера не было. Дотянуться до бластера он теперь уже не мог, так как чудовище, слегка отпрянув, подтащило Наан к самому краю проема, а та в свою очередь, не переставая визжать, стянула со своего места и Лабастьера.

И все же тот не растерялся и принялся что есть силы колотить прикладом пружинника по языку монстра, то есть и по руке Наан.

— Больно! — перестав верещать, простонала та после второго удара. Но Лабастьер, не обращая внимание на ее жалобу, ударял еще и еще. И это подействовало: шершавый жгут языка размотался и, хлюпнув, втянулся в пасть. И тут же морда зверя вновь прижалась к проему вплотную.

Несмотря на ужас и на боль в руке, Наан с удивлением обнаружила, что чудище улыбается. Осмысленно и приветливо. Вместо того, чтобы предпринимать какие-то активные меры защиты, Наан, вяло отползая вглубь, не отрываясь смотрела на насмешливую змеиную морду, вяло рассуждая про себя: «Может, оно вовсе не улыбается? Может, просто дело в том, что так у него устроены челюсти?..» Словно в данной ситуации это что-то меняло.

Но Лабастьер, в отличие от Наан, продолжал действовать. Полыхнул разряд его бластера, и чудище, исторгнув леденящий душу хриплый вопль, отшатнулось. Только тут Наан пришла, наконец, в себя и поняла, что была загипнотизирована его немигающими тусклыми глазами.

Но и тогда она осталась неподвижно сидеть, прижимаясь спиной к дальней стенке дупла, а ее зубы, изредка поскрежещивая, дробно стучали друг о друга. Лабастьер же всё палил и палил из плазмобоя, сначала высунувшись из гнезда по пояс.

— Что… Кто эт-то бы-был? — с трудом преодолевая озноб, спросила его Наан, когда тот вернулся.

— Древесная змея, — ответил он. — Урании называли ее «савваманти-анит’а», что значит «зовущий взглядом во тьму себя».

Услышав, что Наан при этих его словах истерически хихикнула, он встревоженно спросил:

— Ты в порядке?

— В по-по-порядке, — подтвердила та, затем хихикнула еще раз, а потом — расплакалась навзрыд. И как ни уговаривал ее Лабастьер, как ни обещал чутко сторожить ее сон, она уже до рассвета не смогла заставить себя сомкнуть глаз.

В конце концов рассудили наоборот: коль скоро ей этого уже не суждено, спать завалился Лабастьер. Так что за ночь выспался только он. Она же уснула лишь утром, когда он протер глаза. И проспала до полудня.

14

Первобабочка-Мать не желала знать,

В чем личинок ее судьба.

Не желала знать Первобабочка-Мать

И того, что найдет сама.

Если б стала она путь иной искать

Мир, возможно, накрыла бы тьма.

Шли дни. Путешествие через лес не казалось Наан чересчур изнурительным, оно напоминало ей, скорее, развлекательно-познавательное турне. В принципе, ей было так хорошо с Лабастьером, что иногда представлялось возможным навсегда остаться с ним в лесу. Но здравый смысл подсказывал ей, что рано или поздно она начнет тосковать по обществу других бабочек.