Юлий Буркин - Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок
— Да. Мне рассказал о нем Дент-Харрул.
Лабастьер непонимающе глянул на нее, и она уточнила:
— Тот зеленоглазый мятежник, которого ты чуть было не пристрелил.
— А-а… — кивнул Лабастьер с легкой усмешкой; ему явно доставляло удовольствие это воспоминание. Еще бы, ведь это был его первый самостоятельный и решительный поступок после отделения от императора. — Помню. Помошник твоего брата. Так вот, ты знаешь, почему бабочки до сих пор не отправились в космос? — Наан отрицательно покачала головой, и Лабастьер объяснил: — Потому что возглавить такой полет может только сам император — одно из его воплощений. Никому другому он не доверит этого. Но расстояние, на котором действует телепатическая связь, не бесконечно. И он боится. Потерять хотя бы одно из воплощений ему так же страшно, как тебе, например… вырвать зуб. Даже страшнее.
— Но если этот зуб болит?
— Если болит, это дело другое! Недаром воплощения императора никогда не умирают от старости, а кончают жизнь самоубийством, как это было когда-то принято у вас, махаон.
Наан усмехнулась. Император в своем амплуа. Запретив эфтаназию законом, для себя он вновь сделал исключение.
Лабастьер, тем временем, продолжал:
— Но если все-таки не болит?! Кому-нибудь может прийти в голову вырвать себе зубы лишь потому, что ему сообщат, что каждому отдельному зубу так будет лучше, и жить они будут самостоятельно? Но еще больше он боится того, что отделившееся воплощение пойдет его же путем, там, далеко в космосе, оплодотворит тысячи самок и создаст тысячи своих воплощений… Он не знает, что произойдет при встрече двух таких множественных существ — слияние или гибельная борьба.
Наан сменила тему:
— А по поводу его божественного происхождения? Выходит это полный обман, не имеющий под собой ни малейших оснований?
— Все не так бесспорно. Давай разберемся для начала, что же такое Бог. Ни махаоны, ни маака, ни урании не добрались в этом направлении познания даже до половины того пути, который прошли бескрылые. У них, как и у нас, было множество религий, одни сменялись другими, порой даже воевали друг с другом! Но в отличие от нас, бескрылые все-таки сумели обобщить весь свой опыт в этой области, и они создали науку — прикладную теологию. Науку о Боге. Они НЕ ВЕРИЛИ, но они не были и атеистами. Они ЗНАЛИ.
— Так что же такое Бог? Неужели кто-то действительно может ответить на этот вопрос? Ты, ты сможешь мне это объяснить?! — Она вспомнила, как зубрила в мнемотеке Храма постулаты Новой Веры и, пытаясь вникнуть в их смысл, не находила его.
— Ты думаешь, можно изложить курс целой науки, главной науки бытия, в двух словах?
— Попробуй.
— Не знаю…
Наан выжидательно смотрела на него.
— Что ж, начнем. Бог — это ничто, пришедшее в гармонию и создавшее из себя все.
— Эта сказочка мне знакома! — возмутилась Наан. — Это — Первый постулат Новой Веры!
— Да! В том-то и дело, что император, взяв конечные выводы науки бескрылых, превратил их в постулаты, в аксиомы без доказательств. Он посчитал, что знание бабочкам вовсе ни к чему, и вновь заменил его слепой верой, добавив кое-что и от себя.
— Зачем?
— Он считает, что для вашей же пользы.
— «Вашей» или «нашей»?
— Не лови меня на слове, я еще не привык считать себя обычной смертной бабочкой.
— А ты боишься смерти?
— Я еще не осознал, не прочувствовал, что это такое. Но уже, кажется, начинаю. Во всяком случае, я не мог бы так хладнокровно убивать, как это делает ОН.
— Много? Он много убивает?
— Да. Но я не хотел бы говорить об этом. Мне тяжело вспоминать это.
— Затопление махаонского Океанополиса — самое его массовое убийство своих подданных за последнее время?
— Нет.
Наан поймала себя на том, что эта беседа начинает ее раздражать, а чересчур лаконичные ответы Лабастьера кажутся ей уклончивыми.
— Хорошо, вернемся к теме, — сказала она. — Итак, он решил, что вера для бабочек важнее знания. А как считаешь ты? Ведь ты — почти он!
— Сперва мне придется объяснить тебе кое-что еще. Создавая из себя материальную вселенную, Бог не превратился в нее полностью, Он остался и духовной субстанцией, гармоничним НИЧТО, пронизывающим вещество и поле. И самое яркое выражение этого — жизнь, наши души. А император един в тысячах воплощений, и потому он считает, что он — сгусток душ, а значит, тысячекратно ближе к Богу, чем любая обыкновенная бабочка. А раз так, он — мессия, Внук Бога, и он вправе диктовать остальным все, что угодно. Но стоило мне отделиться от него, как я моментально осознал, что это — величайшее заблуждение. Это-то и потрясло меня более всего.
— А как на самом деле?
— Тут не действуют законы арифметики. Слияние сознаний не суть слияние душ. Император не ближе к Богу, чем кто-либо еще. Он просто другой. Он информированнее и сильнее. По большому счету, он — особый организм, точнее — колония организмов, не более того.
— Выходит, Лайвар был прав…
— Да. Но на земле нет силы, способной бороться с императором. Да и способной заменить его в случае победы тоже нет.
— Но бескрылые как-то ведь жили?..
— И где они теперь? Им не помогла даже их наука о Боге.
Наан удрученно покачала головой. А Лабастьер продолжил:
— Но на самом деле, я думаю, мир свободных бабочек все же возможен.
«… Город общего счастья,Город без зла и лжи,Город, где нет ненастья,Город, где все равны…»
— продекламировал он. Ты помнишь, откуда это?
— Конечно. «Сон святой Ливьен по пути к Пещере Хелоу».
«… Город, куда дорогуХочет найти любой.Знает ее Внук Бога,И поведет за собой…»
Лабастьер невесело усмехнулся:
— Да. Поначалу я и в самом деле думал именно так. Но, изменяясь, я, сам того не замечая, менял и свои устремления. — Наан посмотрела на него удивленно. Не заметив того, Лабастьер опять заговорил об императоре в первом лице. — И теперь, чтобы сделать мир таким, как мне мнилось когда-то… Как ЕМУ мнилось, — поправился он наконец, — его-то самого и нужно уничтожить прежде всего. И принести в жертву еще много, очень много жизней. Стоит ли? Вообще, стоит ли идея жизней? Однажды он решил, что стоит, и вот что из этого получилось. Он думал, убивать придется только в начале, а оказалось — останавливаться нельзя.
— Смерть, снова смерть… — устало пробормотала Наан, прикрывая веки. А Лабастьер, тряхнув головой, добавил:
— А мой вопрос «где теперь бескрылые?»- не столь риторичен, как может показаться. Они теперь — это мы. Процесс реинкорнации не остановился с гибелью мира бескрылых. Он не остановится никогда. А вот тебе и главное тому подтверждение: мы любим друг друга, как когда-то любили друг друга они.
В путь двинулись с рассветом следующего дня и до берега небольшой речки, от которой брал свое начало суровый кряжистый лес низовья, добрались спустя всего лишь неделю. Благо, над каменистыми и пустынными плоскостями лестницы Хелоу лететь им пришлось вниз и налегке. Они не позволяли себе отдыхать более четырех-пяти часов в сутки, забываясь неглубоким тревожным сном, хотя первые два дня Наан и чувствовала себя еще нездоровой и слабой.
Они не дежурили по очереди, ведь если бы они делали так, время на отдых увеличивалось бы вдвое. Опасность, котороя могла возникнуть во время их сна, была достаточно абстрактна, тогда как месть императора была более чем реальной, и каждая бессмысленно потерянная минута приближала ее. Они полностью положились на судьбу. И им повезло: за эту неделю ни единой экстремальной ситуации не возникло.
Перелетев речку и опустившись на ее берегу, они, не сговариваясь, сбросили с себя опостылевшую, пропитанную потом одежду, положили на землю оружие и, поначалу чуть-чуть стесняясь своей наготы, а потому не глядя друг на друга, вошли в пенистый игривый поток.
Студеными струями воды усталось смывалась с их тел вместе с последними признаками цивилизованности и вскоре, почувствовав себя блудными детьми природы, они принялись играть и резвиться так, словно в душах их не было ни страха, ни стыда, ни тяжкого бремени прожитого.
Они не боялись вымочить крылья, так как зарание договорились, что, добравшись до леса, устроят себе большой привал в первом попавшемся дупле, к которому можно будет влезть по веткам. Для того, чтобы способность летать вернулась, достаточно будет нескольких часов. А уж до места привала можно добраться и пешком.
Плескаясь и любуясь алмазной игрой капель на солнце, Наан то и дело прикасалась к мокрой горячей коже Лабастьера и чувствовала от этого пьянящее возбуждение. Но когда он, по-видимому, испытывавший то же самое, попытался овладеть ею, она выскользнула из его объятий, шепнув: «Не сейчас…» И он не настаивал. Эта ситуация принесла Наан неожиданное наслаждение, ведь она впервые повела себя с Лабастьером так, словно он был обыкновенным влюбленным в нее самцом, и он ответил ей тем же.
