В. Бирюк - Пристрелочник

«Глазки строить» — тоже не хотят.

Тут на флагманском учане начинается возня, крик. По сходням волокут какого-то мужичка с заломленными за спину руками.

— Кто это, достопочтенный? И почему он не сошёл на берег?

Купчина аж приплясывает на месте. Крутится, бьёт себя по щекам, начинает поклон… Увидев мои обтрёпанные сапоги, снова важно надувается. Сейчас будет врать.

«Восток — дело тонкое, Петруха». Южане более эмоциональны — у них солнышка больше, хватает энергии. Культура, традиции это давят. Но… просто надо видеть, надо знать. Язык тела. Вот такого, толстого, замотанного в дорогие тряпки, мусульманского тела.

— Это… это мой человек! Мой слуга! Да! Он мне давно служит! А теперь он очень сильно устал и лёг спать. И не слышал призыв. Это — не преступление. Он не раб и не разбойник…

— Он — вор.

Оп-па! Аггей.

Я не теребил беднягу последние дни. Он ходил по селению, иногда присаживался возле людей, молчал, вздыхал. На соболезнования не отзывался, на вопросы — не отвечал. Любил вечерами смотреть на закат солнца с обрыва. А теперь пришёл сюда. Вытянул руку, тычет скрюченными пальцами и повторяет:

— Вор! Вор!

— Аггей. Агге-ей! Ты меня слышишь? Объясни.

Дьякон пытается подойти. Его останавливают, а он снова, не видя, не обращая внимания на людей, тянется к пленнику. Тот тоже узнал, рвётся из рук удерживающих его гридней, шипит, плюётся.

— Это… он… он насиловал моего младшенького… они положили сыночка… мне на живот… и рвали его… потом этот… ухватил за ножку и… головой об столб… его мозг… в пыли и грязи… они держали меня… впихивали мне в рот… били по животу чтобы глотал…

Теперь двое моих парней виснут у Аггея на плечах. Важный купец суетливо оглядывается и вдруг орёт:

— Кару-жарак ушин! Оларды беат! (К оружию! Бей их!)

И храбро выхватывает ножик из рукава халата.

Муса реагирует мгновенно: бьёт его наотмашь по щекам. Тот взвизгивает, хватается за щёку, получает с другой стороны. Летит на песок. Уже без выкрученного из пальцев кинжала.

— Алып тастаныз! Аяфынзды! (Убрать! Сесть!)

У всех вскочивших вдоль стенки берега людей в руках ножи. Ну, это-то нормально: мужчина в походе всегда имеет ножик под рукой. Но я вижу с пару десятков длинных клинков. Сабли и палаши. Забавно: когда сходили с кораблей — в руках ничего такого не было. Клинки наверняка подцепили под одежду перед выгрузкой. А муромские гридни, которые были на каждой лодке — мне об этом не донесли. Живчик «играет» или локальная инициатива? Муромская гридь считает меня «земством»? Или — чужаком? Или я так уел их с «колосажанием»? При случае придётся подправить. Их восприятие.

Муса роняет нож купца в песок. Не отрывая взгляда от выскочивших на вершину штабеля стрелков Любима. Стрелы наложены — только луки поднять да натянуть. Потом переводит взгляд выше, на край возвышающегося над нами огромной стеной обрыва. Там тоже люди.

— Бейбитшилик! Бейбитшилик! Мир! Мир! Тыныш! Тыныш! Спокойно! Спокойно! Таза кару! (Оружие убрать!)

Я поправляю:

— Кару — лактыру. (Оружие — бросить) На песок. Перед собой.

Муса вздрагивает. От моего… прононса. Снова внимательно разглядывает меня, моих людей, моего волка. И громко повторяет мою команду для караванщиков. Ножи, клинки… о — и множество кистеней! — летят на песок перед линией людей. Не все. Кое-кто прячет за пазуху или в рукав халата.

— Я не знал об этом. Было сказано — родственник. Никто не знал.

Муса пытается оправдаться. Караван-баши должен знать всё о всех людях, животных и товарах в караване.

«Незнание не освобождает от ответственности» — очень верная юридическая мудрость.

Наказать их всех можно. Ободрать до исподнего, похолопить… Здесь уместна мудрость от китайских кулинаров: «Никогда не откусывай кусок больше, чем ты можешь проглотить».

Кто умирал от обжорства, тот знает — насколько китайцы мудры.

Караван целиком я прожевать не смогу.

— Э… О мудрейший вали, что за странные цепи ты накладываешь на этих… мерзких нарушителей закона?

Купца и муромского мятежника уже обшмонали, раздели до исподнего, поставили на колени, лбами в штабель брёвен. Теперь я надеваю на их вывернутые руки наручники. Никто, кроме меня, не удосужился прихватить такую мелочь из хозяйства Ноготка.

Вояки, блин, храбрецы, нафиг!

— Мы называем это просто — наручники. И делаем их сами. Как видишь — очень полезное приспособление. У нас есть много интересных вещей. Некоторые из них мы можем продать. А пока… ребята — соберите железо по пляжу. Салман — посмотри следующий корабль.

— Вали Иван, могу ли я узнать, какой выкуп ты хочешь за этого… безмозглого сына шелудивой ослицы?

Муса отрабатывает своё жалование. Общение с местными властями — его должностные обязанности. Здесь, конкретно — караван-баши имплементирует всемирный стереотип: власти хватают торговцев, чтобы получить с них деньги. А зачем ещё?!

Выкуп — стандартное решение проблемы ограничения свободы богатого человека. Сообщества купцов из разных стран в разных странах постоянно выкупают своих членов. Это дорого, но расходы закладывают в цену. «Всё — оплачено! Гуляют — все!». «Оплачено» — конечным потребителем товаров.

«Так все живут»! «Это же все знают»! Но вот же беда — «Святая Русь»! Всё не по-людски!

Ростик выкупал новгородских купцов, попавшихся на невозврате долга земляками, у городского суда собственного Смоленска. И отпускал их на волю. Позже новогородцы — и расходы компенсировали, и сильно поддержали князя, когда дело дошло до Великого Княжения.

Отказ от прямого вымогательства дал мощную политическую выгоду.

Боголюбский постоянно сажает мусульманских и иудейских купцов в погреб. Чтобы они приняли христианство. Прибыли — денежной или политической — это не приносит. Но зато какая слава в веках! «Твёрдость в вере», «истинно христианский государь»…

Летописи и жития, писанные лицами духовными, всемерно восхваляют его за это.

Киевский стол мне не светит, посмертная слава — не манит. Поэтому — проще, по базовым принципам собственного детства: «Вор должен сидеть».

— Никакой, Муса. Я не торгую людьми. Нельзя подобие божие оценивать баранами или кусочками «презренного металла». Из отказа от рабов вытекает отказ от выкупа. Этого человека ждёт наказание. Долгий и тяжёлый труд. Достаточный, чтобы он понял ошибочность своего поступка. На всю оставшуюся жизнь. Он попытался обмануть меня, попытался не выполнить мою просьбу. Больше он этого никогда не попытается.