Борис Письменный - Открыватель визиологики

-- К'мон, мэн, хэй, мэн... Он быстро резанул Матвея в кровь по левой руке с зонтом, потом по колену; крестил ножом перед лицом Матвея, который пытался, как мог, уворачиваться от лезвия. Смазанный блеск ножа - больше ничего он не видел, не слышал. Загипнотизированный блеском Матвей застыл на одном -- следил, как болтаются руки противника. Мешал пот, заливал глаза. Матвей терпел; не моргая, следил, ждал все чего-то, пока ему доставались достаточно чувствительные уколы... И -- дождался.

Правая сторона нападавшего приоткрылась. Тогда, Матвей вложил все, что мог, чему научился сто лет назад в секции бокса; все свои силы вложил он в быстрый аперкот правой снизу в левую челюсть. Как в съемке рапидом, черный закатился под дверь. Тогда же вернулся звук; Матвей услышал победный, оглушительный гонг; и Сюзи кричала ему вместе со всеми.

Он с любопытством отметил, что его зонтик действительно выстрелил.

Матвей почувствовал подслащенный металлический вкус; грязный, затоптанный пол вагона с силой ударил его по лицу...

С этого момента, Матвея как бы не стало; жизнь продолжалась без его участия. Он лежал на полу в натекающей крови, не подавая признаков жизни. Рука с зонтиком была вытянута в сторону тамбура, куда уволок напарника второй, не замеченный им человек, размахивающий железной гантелью.

Сюзи сидела рядом на полу, плакала. Никто не решался приблизиться. Худая очкастая женщина на расстоянии вскрикивала по--птичьи:

-- Сэр, вы окей? Вы окей, сэр? -

За окном, притулившись к станционной колонне, черный саксофонист свинговал в одиночестве сам для себя. По платформе полицейские вели задержанных нарушителей. Людей пересаживали в другой, подошедший состав. Сюзи была готова сойти с ума, когда в опустевший вагон явились деловитые люди с носилками и черным пластиковым мешком на длинной застежке.

Который день он лежал, забинтованный, в трубках и проводах; соображал отчего так странно он дышит; пока не понял, что это -- кислородная помпа. Двинуться он не мог. Когда впервые узнал сюзин голос, Матвей уже понимал, что он в реанимации. Сюзан же, убедившаяся за это время, что он ее слышать не может, повторяла: -- Мат, ты только не надо...совсем, живи Мат. - Она всхлипывала, как по умершему, заклинала: -- Не надо, Мат, пожалуйста...-

Матвей напугал ее, сказав, вдруг, сквозь бинты в полный голос, что он не может совсем умереть. Хотя бы потому, что, как объясняла мать, у него три макушки, значит, полагается столько же жен; а было лишь две...

- Он выговорил это и снова потерял сознание.

...Однажды Матвей почувствовал, что больничный кризис миновал; меньше саднила голова; он свободно двигал руками и ногами; становился обычным самим собой, лучше чего, оказывается, нет ничего на свете. Его охватывала щенячья радость -- хотелось много говорить, что--то немедленно делать... Глаза еще были под повязкой, но из мути и хаоса качающихся амебных пятен он опознавал границы тени и света и догадывался -- окно! Он лишь дотрагивался до предметов на прикроватном столике, распозновал, не глядя; глазами стали кончики пальцев. Пришедшему на очередной осмотр нейрохирургу, доктору Мортису Печкин с гордостью заявил, что, кажется, не ослеп,

-- Надеюсь, что нет, -- сказал доктор, беря руку Матвея. -- Неплохой пульс; швы наложены прекрасно. Хотя, знаете, затылочная доля мозга -- не место для экспериментов.-

В своем возбуждении, разговорчивый, как никогда, Матвей принялся докладывать доктору, что всегда интересовался медициной. (В тот момент ему так хотелось думать. Матвей все еще продолжал верить в свой необыкновенный интерес к загадкам зрения и организации мозга).

-- Прекрасно, коллега, -- сказал доктор Мортис. -- Теперь и у вас есть шанс обогатить нашу науку. -

Не желая отпускать доктора, Матвей говорил без умолку. Припомнилось, что описанные в литературе опыты на дефективных и на раненных, вроде него, напоминают анекдот про таракана, который слышит ногами, потому что, если ноги оторвать -- таракан уже не бежит от стука, как положено.

Доктор смеялся или кашлял: -- Не нужно специальной литературы, мистер Печкин. Художественная литература, беллетристика -- столь же любопытное сборище симптомов и фобий авторов. Известно, что энцефалитные больные бредят совершенно по текстам Гертруды Стейн.

Матвей упомянул знаменитого в 60--х нейрохирурга Амосова, мечтавшего, чтобы после кончины его голову сохранили -- подвели бы аппаратами необходимое питание, и он бы - жил вечно.

-- Что--то не так, -- сказал доктор Мортис. -- Мозг, не одна голова, но и спинной и вегетативный... Напомнив, что Печкину сегодня снимут повязку, он удалился.

К вечеру, когда за окном начинался дождь и сгущались сумерки, Матвей впервые за многие дни лежал с оголенной, по--солдатски бритой головой, чувствуя приятную невесомость. В глазах, их еще было нелегко держать открытыми, дрожали огни и качались тени. Так, дурманя, покачивались взад--вперед кисти оранжевого абажура его детства, когда в полусне ему, бывало, чудилось, что у него страшно вытягиваются, раздуваются руки и ноги. Он рос. Вслед за абажуром покачивалась и кружилась вся комната вокруг открытой коробки патефона и его блестящего никелированного коленца. Крутился диск Апрелевского завода - крутился Мендельсон. Мотя, употевший от казаков-разбойников, прибегал со двора на высокий пятый этаж в любимой своей футбольной кепке с разрезом и с неприличным названием. Звякали чайные ложечки; пахло корицей. Между буфетом и родительской кроватью с горкой подушек на ней сидел дядя Ефим - подполковник войсковой связи, по общему мнению, самый умный в родне.

- Дядь-Фим, - делился с ним на бегу Мотя своими оследними соображениями, - правда фигово быть евреем?

Соседка, которую никто не спрашивал, встревала:

- Типун на язык. Мал для таких слов. Прежде всего ты - пионЭр!

Там были, конечно, и Вельзевул и Ичи и мамин неудавшийся хахаль - Борис Марголин по прозвищу "простой суп" - в красивой форме морского офицера с потрясающим кортиком. Марголин любил по секрету увещевать Матвея, что, если бы все сложилось иначе, он мог бы, в принципе, быть его папой; а матвеинова папу учил жить: - Как зубы почистить с утра, просматриваю передовицу "Правды", и знаю все на сегодня. Вот так-с!

На что папа парировал: - Вранье. Одни агитки. Ваши газеты и радио...

Бывала в гостях, кстати, и самая настоящая американка, мамина институтская подруга - Лия Купер. Ее семья приехала из Америки помогать строить социализм. Лия обычно восклицала:

-...потом, мы все вместе поедем в Индию, кататься на белых слонах!

-...белыx слонах, - повторил Матвей себе вслух и услышал как сильно колотит дождь за больничным окном. Нет ничего лучше, чем так лежать и слушать шум дождя: он возращает тебя к себе. В нью-йоркской спешке некогда думать. Как тут говорят - не слышишь собственной мысли.