Азамат Козаев - Глава из вовсе неисторического романа Одиссей

Телемах, дерзко глядя на женихов, протянул лук нищему.

- Стреляй, старик. Ну!

Пыльное Рубище подошел к луку, со стоном выпрямился, наложил стрелу и поднял ее на луке до уровня единственного незакрытого тряпьем глаза. Зала замерла, не дышал даже Эвримах. Рывком нищий растянул лук до трех четвертей длины стрелы, огромные руки не дрожали, широкие лопатки медленно сходились на спине, от напряжения, казалось, гудел самый воздух. Мышцы на руках нищего вспухли и ломали, ломали страшное сопротивление исполинского лука, треск напряженных жил нищего вырывался вместе с натужным сипом из-под дерюжного капюшона. Наконечник стрелы подполз к луку, многие женихи, словно сами чувствовали, как ломает их эта страшная сила, они гнулись и напрягали руки, будто сами стояли сейчас под Одиссеевым луком. Гулко хлопнула тетива, стрела со свистом вырвалась из плена и оперенной молнией пронеслась сквозь все двенадцать колец, никто и не увидел ее стремительного рывка, и вонзилась в дубовую колоду, замыкавшую тоннель двенадцати колец. Веревка на запястье нищего лопнула на одном из витков, еще стояло пыльное облачко вокруг руки с луком. Нищий опустил Тугого и ссутулил плечи.

- Однако! - прошептал Антиной и дрожащими руками налил себе вина.

- Яви же миру свой светлый лик, победитель! - закричал Эвримах, подскакивая к нищему. -Улыбнись нам белыми зубами, ведь возлегши на Одиссеево ложе, ты перепугаешь до смерти Пенелопу, страстью своей беззубой!

Он сдернул с нищего его пыльное рубище.

Теперь только драный, тонкий хитон висел на покатых плечах под пеплосом и не мог он скрыть титанической стати нищего. Огромные руки сжимали лук, мощный быкоподобный загривок убегал под капюшон, намотанный на голову, колонноподобные ноги держали это сильное тело как атланты - свод небесный. Эвримах отпрянул. Нищий, не выпуская лука из рук, свободной рукой стал разматывать капюшон, один моток, второй, мелькнула рыжина, показалась борода и нищий сверкая синими глазами швырнул ткань опешившему Эвримаху.

- Что, с-собака, хвост поджал? - прогремело по всей зале, этот рев, наверное, слышали по всему дворцу.

-Что, щ-щенок под себя мочишься, а?

Гигант резко поднял с пола из кучки просыпанных стрел одну, быстро наложил на лук, одним страшным рывком распял лук и, крича от усилия, так, что на птичьем дворе встрепенулась птица, отпустил тетиву. Антиноя пившего вино из деревянной резной чаши, пронзило насквозь вместе с чашей, его голову так резко дернуло назад, что не будь он мгновенно убит стрелой, вырвавшей ему нижнюю челюсть вместе с мозгом, он упал бы с поломанной шеей. Мертвое тело повалилось на стол, сметая на пол, амфоры с вином, хлеб, мясо, сыр, а стрела упала позади, долетев до стены, с оперением вымазанным кровью, и собравшим на себя мозг незадачливого жениха.

- Что ты делаешь? - заорал Эвримах, -Ты обезумел, как кентавр Несс!

- П-падаль! - грохотал Лаэртид. -Тебе было двадцать, когда я уплывал с Итаки под Трою, и за двадцать прошедших лет, я, наверное, так изменился, что ты нагло попрекаешь меня моим же собственным хлебом в моем же собственном доме, и скалишь свои кривые, крысиные зубы, глядя мне прямо в глаза, с-сучье семя!

- Одиссей! - только и выговорил Эвримах, пятясь. -Одиссей!

- Да, я хозяин Итаки, козий вы горох! Да, могильные черви, я Одиссей!

Лаэртид натянул лук, и стрела оскалилась единственным своим зубом прямо против Эвримаха. Жених словно физически почувствовал, как стрела прошивает его насквозь будто костяная игла швеи - домотканное полотно, и не будет спасенья от ее единственного клыка и похолодел, и душа укатилась куда-то в пятки.

- Он не помилует! - заорал Эвримах, мгновенно трезвея и хватаясь за меч. -Обещаем же восполнение убыли скоту и прочим запасам, друзья!

- Нет!

Стрела пробила Эвримахово сердце, разорвав на куски, и, выйдя из спины, упала на пол первой. На стрелу следом повалился мертвый Эвримах. А дальше началась бойня. Веревку на Одиссеевом запястье тетива изорвала в клочья, Лаэртид быстро намотал пеплос на левую руку и стрелял без передышки, срывая горло страшным криком, пока не кончились стрелы. А когда стрелы кончились, выхватил из-под тронной лавки огромный колун и разогнал женихов с их короткими мечами по всей зале. Они тщетно барабанили в запертые двери, кричали, умирая, умоляли, просили, угрожали, отчаянно-смело бросались под меч Телемаха, топор Одиссея, копья Эвмея и Филотия и падали изрубленные, пронзенные, иссеченные. Одиссей был страшен, кровь заляпала его с ног до головы, ошметки чужих мозгов он отряхивал с волос и броды, первейший итакиец кричал, перекосив рот, так страшно, что обезумевший от страха Телемах, вторил отцу в голос и безжалостно рубил, рубил, глуша снедавший его ужас. Одиссеид в капусту изрубил Алкидика, Эпименида, на копьях слуг повисли Агелай и Амфином, Одиссей уродовал огромным топором лица и ни один не остался после него узнаваемым в лицо. Все женихи полегли друг на друга, и когда не осталось ни одного, распаленный злобой Одиссей набросился на запертые двери и прорубив в них огромную дыру, просто вынес обе створки во двор.

- Не пускай женщин в залу! - только и успел выкрикнуть Одиссей и унесся куда-то. Телемах, с полубезумным взглядом, дрожащий как одинокий лист на северном ветру, опустился на чей-то труп, прямо в лужу крови. Эвмей с Филотием пятились задом, пока не уперлись спинами в стену. Какая-то служанка побойчее, заглянув в высаженную дверь, завизжала от ужаса и этот крик вывел слуг из невменяемости, они выскочили наружу, подняли остатки двери и привалили к дверному проему.

- Работать, работать, бездельницы! - закричал Эвмей. -Или в доме работа перевелась?

Филотий прибежал с остальными слугами-мужчинами и те замерли на пороге залы...

Одиссей, бросив топор на берегу, вбежал в холодное море, не чувствуя неприветливой прохлады.

Еще сотрясала его злоба, еще осталось ее на сотню женихов, Лаэртид не знал куда ее девать и, неистово взбивая волны в пену, поплыл как триера, в открытое море. Он выплевывал черную брань с морской водой и несся как корабль под всеми веслами, рассекая воду грудью. На берег царь Итаки выбрался обессиленным, море выбросило его на камни и Одиссей не сразу приподнялся на руках. Разорванное запястье ныло в соленой воде, еще стекала на берег кровь и ее тут же слизывали волны.

Соль к соли. Лаэртид выполз из волн и, раскинув руки, уткнулся ничком в выглаженную морем гальку. Здравствуй родина!

Одиссей медленно шел домой, держа вымытый от крови топор на плече. Двадцать лет он, словно печальный вестовой, приносил смерть в чужие дома и вот смерть нагрянула в собственный дом и принес ее сам же. Мой клуб Мойры перепутали, так, что и сами не разберутся, где жизнь моя, а где смерть. Переплелись они так, что живя умираю, умертвляя живу...