Азамат Козаев - Ледобой. Круг

Азамат Козаев

Ледобой. Круг

ПРОЛОГ

Мощный вороной под седлом, лениво прядая ушами, степенно шагал по сумеречному лесу. Толстые полеглые стволы обходил, тонкие и прогнившие молол крепкими копытами в труху и ни разу не оступился, будто видел в полутьме. Вдали, еле слышно, завели свою извечную песню голодные волки, но всадник даже ухом не повел. И разу лишнего не вдохнул. Точно спал. Повесил голову на грудь и сообразно с поступью коня лишь мерно покачивался.

Солнце почти село. Небо в просвете древесных крон еще сизело, но на землю уже легли сумерки. Лесные отчаюги завыли совсем близко, в полутьме меж стволов неслышно стлались белесые пятна с горящими голодным огнем глазами. Но вороной, утробно всхрапывая, продолжал степенным шагом мерить лес и равнодушно косил по сторонам.

И вдруг волки остановились. Беспокойно, как один, вздернули носы по ветру, истошно завыли и попятились, приседая на задние лапы. А когда жеребец, лениво повернув крупную, лобастую голову, раскатисто всхрапнул в сторону серых, самые молодые и неопытные припустили прочь. И все бы ничего, как только еда не ревет, но… клыкастые матерые убийцы беспокойно завозились, настороженно поводя ушами. Нет, не так голосят смирные крестьянские лошадки, когда редко-редко удается загнать их в ловушку и насладиться теплой кровью. В оглушительное ржанье вороного замешались медвежий рев и рысий рык, по отдельности и все сразу. Ни с тем, ни с другим встреча добра не сулила, кое-кто из волков за долгую жизнь убедился в этом на собственной шкуре. Вожак последний раз понюхал воздух и, не оглядываясь, потрусил обратно в лес.

Далеко за полночь, когда взошла полная луна и скудный свет просочился через листвяной полог, вороной, оглушительно заржав, резко остановился и поднялся на дыбы. Всадник покоился в седле будто влитой и лишь качнулся, когда жеребец встал на задние ноги. Мгновенно пробудился ото сна и ласково потрепал коня по шее, успокаивая:

– Тихо, тихо, Черныш! Тебе придется постоять смирно. Я недолго.

Спешился и валко пошел вперед, туда, где чернее черного поперек небольшой поляны лежало огромное бревно. Сухие ветки жалобно трещали под ногами одинокого путешественника, впрочем, темнота ему не мешала – он ни разу не споткнулся, будто наперед знал, куда ступить. Присел и положил на землю ладонь.

– Кострище. Не так давно на этом месте ярко горел огонь. Тут, на бревне, они сидели. – Следопыт зачерпнул полную горсть золы и просыпал через воронку ладони.

Встал, оглянулся и почти в кромешной тьме уверенно двинулся к самому краю поляны. В нескольких шагах от кострища, прямо перед стеной разлапистых кустов, на узкой тропе лежали останки человека, вернее, то, чем пренебрегли даже волки. Толстый бычий нагрудник едва выступал из высокой травы, полупустая одежда валялась тут же, а внутри промокших штанов и рубахи, изрядно оплывшая и опавшая, исходила тленом мертвая плоть. Путник, чью дорогу не решились перейти даже серые охотники, присел у останков и, нимало не брезгуя, положил руку на череп с ошметками полусгнившей кожи.

– Ножом он вспорол брюхо, от ребра до ребра, – прошептал странный всадник, словно разговаривая с мертвецом. – И Костлявая забрала тебя почти мгновенно. Будь ты обычным трупом, первым делом падальщики сунулись бы в дыру в пузе. Если бы зверье не боялось подойти ближе и умело разговаривать, оно поблагодарило бы твоего убийцу. У меня много имен, и готов поклясться любым из них, что это было очень больно.

Следопыт не морщил нос, будто тошнотворный запах гниющей плоти его не тревожил вовсе. Лишь молча встал и сделал еще несколько шагов по поляне.

– Второй и третий… – присел над телами. – Тебя он убил ударом в сердце, а тебе просто вырвал горло. Лежите рядом, как братья, и даже черепа у вас похожи – лбы низкие, челюсти лошадиные…

Парой шагов дальше лежало еще одно тело. Когда следопыт подошел ближе, пришлось носком сапога переворачивать останки на спину, неблаго мертвец покоился на груди, разметав руки в стороны.

– Четыре, – стоило перевернуть труп, его безвольная челюсть бессильно отвалилась, и огромная сколопендра выползла из разверстого рта. Это не испугало охотника за тайнами, он спокойно положил руку на череп и скривился, но вовсе не отвращение стало тому причиной. – Тебе не хватило быстроты и чутья, ему – наоборот, хватило за глаза. Развален от бедра до плеча, вскрыт, как морская раковина. Не будь вокруг разлит ужас, твое вкусное сердце сожрали бы волки или лисы, а требуха досталась бы медведю.

Над пятым хладнокровный путешественник стоял долго. Отошел влево на пару шагов и сапогом наддал что-то круглое, а когда голова встала почти точно по месту – у обрубка шеи – присел, как делал это раньше.

– Ты мучился меньше остальных. Даже не успел понять, что случилось. А клинок… – следопыт положил руку на меч, который «пятый» так и не выпустил, зажав мертвой хваткой, – остался голоден. Не напился крови. Твоя собственная – не в счет.

За кострищем у противоположного края поляны лежали еще трое. Многоименный хозяин Черныша обозрел их с улыбкой.

– Шестой, седьмой и восьмой. Вас убрала она. Она… – усмехнулся и по очереди ощупал черепа, все в каше гниющей плоти. – Не стоит недооценивать противника, даже такого, который заведомо слабее. Дурачье!

Следопыт встал с колен, еще раз обозрел поляну и вперил пронзительный взгляд куда-то в чащу, туда как раз вела еле заметная тропа. Подошел к вороному, легко вскочил в седло и шагом направил по тропе.

Под копытами Черныша гулко трещали сучья, и на каждый звук ночное зверье испуганно верещало. Пернатый народ, поднятый с ветвей, кружил над поляной, но опуститься не решался. Двоих, что лежали, раскинув руки, чуть левее тропы, всадник лишь проводил поворотом головы и даже спешиваться не стал. Только процедил еле слышно: «Девять, десять». Сотней лошадиных шагов дальше следопыт остановил вороного – не встать было невозможно – и с высоты седла оглядел следы быстротечного ночного побоища. Прямо на тропе, сваленные неразборчивым убийцей в кучу, в беспорядке лежали останки одиннадцатого, двенадцатого и тринадцатого. Но вовсе не они вызвали интерес. Пустив Черныша в обход, по краю тропы, всадник подъехал к трупу четырнадцатого, что сидел, привалясь к стволу, и упасть на бок ему мешал нож. Только рукоять торчала из грудины, лезвие длиной в две ладони скрыли гниющая плоть и древесина. Верховой спешился, обошел труп кругом и, встав со стороны лица, присел. Положил на рукоять ножа ладонь и усмехнулся.

– Убит собственным ножом. И болтал, болтал перед смертью как сорока. Уйти ты не мог – перебита нога, – тут у осины и кончился. Четырнадцатый, и последний. Это значит, что здесь мне делать больше нечего.