А Кобринский - Опухоль

Не успеешь приехать на работу, начинает темнеть. В три часа работать уже невозможно, густые тучи заволакивают небо; туман висит, образуя капли воды, которые незаметно оседают на землю. Бондаренко находит, что у меня в рисунке много ошибок. Говорит, что гениальных художниц не бывает, потому что женщины не умеют мыслить.

Воскресенье. Побывала на базаре. Зашла в универмаг. Стала в очередь за мясом. На подходе вытолкали и не признали. Ушла и всю дорогу плакала. Поднялась на университетскую горку. Остановилась возле ограды, все еще продолжая плакать. Но скоро слезы высушил яркий солнечный день. Вокруг блестело от снега. Внизу копошились люди, мчались машины, ползли троллейбусы, делая панорамное однообразие архитектуры похожим на огромный муравейник. И над всем этим зелеными куполами и золоченными крестами возвышался собор.

Портрет свежестью цвета обратил на себя внимание комиссии. Меня похвалили. Работу приняли. Я была на седьмом небе от счастья. На следующий день я обратилась к начальнику цеха Израилю Давидовичу с просьбой дать мне второй холст.

- С холстами трудно.

- Тогда я подожду, - ответила я, не желая быть навязчивой.

- Нет, нет. Мы сейчас что-нибудь придумаем. Вы должны быть окрылены энтузиазмом после такой похвалы и с удвоенной энергией приняться за работу. К тому же и Новый Год будет казаться новым, если заработаете еще пару сотен.

Учетчица сказала, чтобы я немедленно ехала в худфонд на собрание живописного цеха, В президиуме сидели: зампредседателя, начальник цеха и профорг. Присутствующие обратили внимание на мой головной убор. Я очень любила носить мужскую шляпу. Даже немец Келлерт удивленно поднял брови и улыбнулся. Бросилось в глаза то, что многие пришли навеселе. Особенно выделялся своим красным лицом и синим носом Бондарчук. Образовалось два вражеских лагеря: члены совета с одной стороны и художники-производственники с другой. Совет утверждал, что портреты не принимаются потому, что мы стали хуже работать, а мы - что при оценке качества нашей продукции никаких эталонов быть не может и что понятие "хуже-лучше" в нашем деле носит субъективный характер. Выступил Бондарчук. Речь свою закончил тем, что Совет хочет съесть его, выжить. "Не выйдет!" - закричал он и начал рассказывать свою партизанскую биографию. Мне все это надоело и я вышла в коридор. Вскоре ко мне присоединился Келлерт. Я выразила неудовольствие своей работой в цеху. Сетовала на жизнь, не приносящую художнику вдохновения. Уже и собрание кончилось, а мы все стояли и разговаривали. Ехала домой одна. Настроение грустное.

Субботу и воскресенье гостила у родителей. Прощаюсь. До свидания мои хорошие, милые, до свидания. Я плачу? Да, конечно, но что поделаешь! Автобус привез меня на железнодорожную станцию, набитую бродягами и всяким сбродом. Пьяные женщины, кричащий ребенок. Блюстители порядка. Отвратительная ухмылка дежурного. Хриплая ругань темного и серенького люда. Электричка. Сажусь. Здесь картина такая же.

Среди немногих коллег-художников, привлекавших мое внимание, я всегда выделяла Келлерта. Я часто наблюдала, как он, опираясь локтями о столик, о чем-то думал. Порою мне казалось, что его задумчивый, печальный взгляд сосредотачивается на мне. Его изумительные глаза проникали в меня, но о чем говорили они, осталось для меня тайной. Как-то я несла подрамник.

- Хотя бы помогли мне, - сказала я, - обращаясь полушутя-полусерьезно.

- Не могу, - сказал он, останавливаясь и тяже-ло дыша.

- Вы заболели? - спросила.

- Сердце пошаливает, но думаю.., - он страдальчески улыбнулся и добавил, пройдет!

В прошлогоднюю весну я заболела ангиной. Не появлялась на работе больше недели. Навестил меня Израиль Давидович. От него я узнала ужасное - Келлерта уже нет. Боже, как жаль, когда умирают хорошие люди...

29

Приподнялась на локтях и повернулась на бок, чтобы видеть натюрморт, который висел на стене. Подсолнухи. Подсолнухи в вазе. Букет подсолнухов. Самое уязвимое место в нашем деле - колорит. Многие не знают, что он такое. Свет представляется как добавление белил в краску, а тень - добавление сажи. А ведь у настоящего колориста секрет звучания живописи заключается в полноте цвета в тени, в полутонах и, наконец, в свету. Не белила дают свет и не сажа тень, а точно найденное соотношение тонов, какие есть в природе. Думая обо всем этом, я сползла с дивана на пол и на коленях добралась до шифоньера, где находились уложенные в стопку, написанные мной этюды. Мне захотелось пересмотреть их. За этим занятием и застала меня дочь.

- Мама, что ты делаешь?! - произнесла она трагическим голосом, - тебе нужен полный покой.

- У-у-у! - махнула я рукой, показывая на дверь, требуя жестом не мешать, но Валя взяла меня подмышки, подняла, как пушинку и уложила в постель. Вернулась, держа в руках шприц.

30

- Я провожу вас, - сказал он и, не спрашивая моего разрешения, пошел рядом. В пути что-то говорил, но я не вникала в смысл, - слушала мягкое рокотанье его могучего баса.

- А дома кто-нибудь есть?

- Никого!

- Ну, это хорошо!

В темном коридоре я взяла его за руку и мы осторожно пробрались к моей двери. Зайдя в комнату, он снял пальто, фуражку и сел возле комода, подальше от окна. "Хитрая лиса", - по-думала я о нем и подошла.

- Я почти ненавидела вас.

- Ты мне нравишься, - сказал он и, посадив меня на колени, попытался поцеловать. Я стиснула зубы, но он был настойчив. Я почувствовала мужчину. Мне захотелось большего. Я разрешила целовать себя в открытый рот. Наши языки переплелись. Я чуть не потеряла рассудок. -Эля, дай грудочку поцеловать, - я сопротивлялась, но он обхватил мой бюст так, что в свободной его руке оказалось то, чего он домогался. Я вцепилась в его волосатую кисть, но не могла сдвинуть. -Пусти, не надо бояться. Я ничего тебе не сделаю. Убери руку. Я не буду трогать, - я убрала руку и тогда его страсть достигла апогея. -Если бы ты знала, как мне сейчас хорошо. Тепло. Как тепло! Не бойся, милая, я ничего тебе не сделаю, посиди так! Во рту у меня пересохло. Он не давал мне ни о чем говорить. Я сказала, что буду бить его. Он встал и надел пальто, но мне почему-то стало страшно, что он уйдет и я задержала его. Он снова разделся и снова стал с бешенной страстью целовать мою грудь. -Ты любишь меня, - спросил он. Я была без сил. Руки мои безжизненно свисали. В глазах потемнело. Он почувствовал мое состояние. -Я отнесу тебя в постель. Ты должна лечь.

- орошим это не кончится, - сказала я и снова долго и неустанно он целовал меня, гладил ноги выше колен. Прикоснулся! Вдруг то ли пожалел, то ли сам устал.

- Проводи меня. На свежем воздухе тебе станет легче.

Утром вышла на работу. Мне казалось, что о моей вчерашней истории с председателем знают все. Как держать себя с товарищами? Не могу смотреть им в глаза. И в то же время, наряду со скованностью, какая-то легкость во всем, нежность. Кошачья нежность! Такое я всегда в себе презирала и не давала ему развиться до такой степени, чтобы оно могло меня захватить. Я стояла у мольберта и, машинально копируя, думала о нем. Попросили к телефону.