Анна Бжезинская - Космопорт, 2014 № 01 (2)

А на одном из пригорков сидит парень — ещё не муж, но уже более не юноша, с кудрями спелее хлеба, глазами цвета неба, опрокинутого в озерцо, и играет на свирели бурёнкам, что пасутся неподалёку, чудную ласковую мелодию.

И я говорю ему: «О, как бы охотно я присела рядом, бросила пыльные коридоры, полные убийц, манускрипты, полные кощунственных тайн, и правление, полное крови и тоски». И тогда я говорю ему: «Я люблю тебя!»

Принцесса Амальфи отложила перо и оборвала свои записи. Ночь была такой, как она любила: полная хрустальной подвижной тьмы, что затекала в покои через окна, струилась жидким мраком, развевала занавеси порывами ветерка.

Не хотелось думать о канцлере Иофе, что, похоже, таил измену, о кордегардии и гвардейцах Жиндга, что расквартировались не в тех кварталах. Документы лежали подписанными, с просыхающими печатями, но мысли принцессы были о другом.

Она вышла на балкон, прошелестев парчовыми юбками.

Ночь дохнула на неё морем и тишиной.

«Я люблю тебя, — прошептала Амальфи, сама не ведая кому. — Я люблю тебя!»

Сдвинулась портьера, пустив по полу волну танцующих теней.

Беззвучные шаги, словно поцелуи тишины, коснулись пёстрого ковра.

— Канцлер? — изумлённо воскликнула Амальфи.

«Да», — ответил ей холодный стилет, пять дюймов калёной стали, поцелуем истины погрузившийся прямо в сердце…

А на другом Краю Мира, за Морем Сильфов и лесами Зломирья, всходило солнце. Оно позолотило верхушки яблонь, что трещали под тяжестью плодов, расплескало алый мак по небосклону, полному пенноруных белогривых барашков. В лесу просыпались пташки, вот одна робко посвистывает, вот другая…

На взлобье одного из холмов — широких, похожих на спины Зверя-Великана, сидел парнишка — ещё не муж, но уже и не дитя, в соломенной шляпе и одежде изо льна. Он поднёс к губам тростниковую дудочку — и зашумели, отзываясь шёпотом, сосны, вторили жаворонки в траве. И даже солнце, казалось, порозовело от смущения и приподнялось над лесом — как же тут не послушать?

Коровы, из самых сознательных, промычали.

А парень, закрыв глаза, запрокинул голову в густую мураву и провалился в сон.

И снилась ему девушка красоты Неземных Царей, что стояла на балконе в платье, золотом и тяжёлом, и, плача от горя, смотрела на звёзды. Он не знал, кто она такая, но она снилась ему каждую ночь. Полная красоты и печали, среброкудрая принцесса Грёз.

Во сне он взял её руку, и они вместе посмотрели на звёзды.

«И я тоже люблю тебя».

И вдруг, внезапно, сердце заныло, пронзённое острой болью; словно острое лезвие, вершок за вершком погружалось в него. Парень скрючился и покатился с холма; только внизу, в крапиве, ему удалось отдышаться. Прихрамывая, он побрёл обратно, к бурёнкам. Сон о принцессе больше не приходил.

Вечером, когда загонял коров домой, его встретил на околице пострелёнок Мафий:

— Весемир, Весемир, послушай, что бают!

— Бают байки, — улыбнулся ему пастух. — Ну да ладно, говори.

— Агафья проснулась! — выпалил малец. — Та самая, что уже неделю как уснула. Уже ведун велел труну ей заказать, гроб деревянный. А она — хоп, поднялась и глазами хлопает! Уже вторую мису борща доедает.

— Да ты что? — подивился парень. — Пойду гляну на такое чудо.

Но то было не чудо, а всё впереди…

Как прошёл он мимо злого волкодава, что сидел на цепи, курятника и рукомойника, отворил сенцы и вошёл в дом (а народу, народу-то!), как подняла Агафья глаза — так сразу понял он, кому они принадлежат.

— Вот и я, — просто сказала девушка звонким, не-агафьевским, голосом. — Уж прости меня. Долго ждал?

А через месяц-другой сыграли свадьбу. Галфа да Афоний, родители невесты, всё приговаривали, что другой она вернулась, чисто ангел небесный: вкусила райской благодати да к истине прикоснулась: голос звонкий, как колокольчик, а нрав кроткий. Да что уж там, любили и такую: это чудо великое — забрал Дажьбог доченьку, Дажьбог и дал. А там пошли и внучата, один за другим: как грибы из лукошка.

Сказывали, будто далеко за Акияном, на Краю Мира, заморские царства вцепились одно другому в глотку и никак замириться не могут: идёт войной царевич на царевича, князь на князя. Да только здесь кому какое дело до всех этих кум-королей? Как только заходила о том речь, Агафья сразу отмахивалась: «Басни всё, какой с них прок? Слышать не хочу про царства заморские, у меня своё счастье рядышком». Так и жили они, поживали, и во всём у них была удача и довольство. Солнышко красное, глядя на них, нарадоваться не могло.

Лишь ночной порой стояли они под звёздами, и называл Весемир её своей принцессой, и звёзды одевали её в корону из алмазов и сапфиров.

Но про это и не знал никто…

Яцек Савашкевич[3]

Телефон

Целый месяц каждую ночь, где-то во втором часу утра, в моей квартире звонил телефон. Неясный мужской голос спрашивал меня.

— Слушаю вас, — отвечал я.

— A-а, ну тогда прошу прощения, — бормотал мужчина и клал трубку.

И вот наконец неделю назад, доведённый до крайности, я на привычный уже вопрос ответил, что здесь не живу. Мужчина помолчал немного, а затем и говорит:

— Ну, тогда, когда он придет, скажите ему, пожалуйста, что я просил его мне позвонить.

Поутру я отправился в телефонную кампанию с жалобой. Сидевшая за столиком девушка записала мою фамилию, затем спросила номер моего телефонного аппарата. Я ей честно ответил, что телефона у меня пока ещё нет.

— Ну так давайте мы вам его поставим, — предложила девушка.

И они поставили. На следующий же день. Но, странное дело, с тех пор таинственный мужчина перестал мне звонить.

И вообще никто не звонит.

Телефон испорчен.

Из книги «Между прочим ужас» (Jacek Sawaszkiewicz. Miedzy innymi makabra, 1985).

Перевод Владимира Аникеева

Дмитрий Федотов[4]

Один день Дениса Ивановича

…Конские лавины, храпя, сшиблись, словно две могучие океанские волны, и началась молчаливая, жестокая и отчаянная рубка. Всадники вертелись в сёдлах, нанося удары направо и налево. Блеск клинков мгновенно угас, окрасившись тусклым багрянцем. Над долиной, ещё недавно зелёной и ароматной, повис тяжёлый запах пыли, крови и пота — запах смерти. Отравленные им люди и животные уже ничего не могли с собой поделать — всеми овладело лишь одно желание: убивать. Люди рубили и кололи, лошади рвали зубами и били копытами друг друга, и казалось, что никто не сможет выжить в этом аду.

Денис Иванович сражался в первых рядах. Перед ним мелькали синие пятна мундиров неприятеля, и он рубил и рубил эти пятна, с неутомимостью машины отводя и опуская руку с палашом, ни о чем не думая и даже не испытывая положенной доли ярости. Тяжелая сталь методично погружалась в синее и перекрашивала его в тёмно-красное, бордовое, не вызывая у Дениса Ивановича никаких эмоций…