Юрий Иваниченко - Огонь в колыбели

…как жила лопнула — отключилась Восточная линия. Десять мегаватт дополнительной нагрузки повисли на единственной линии, оставшейся на этом плече, на глубоком вводе и транзите через Шаймерген.

И в то же мгновение, когда зажглась тревожная лампочка на схеме, когда заплясали стрелки приборов и заверещал сигнал перегрузки, здание РЭС содрогнулось. Какой-то тяжкий гул, шевеление каких-то гигантских масс всколыхнуло ночь.

Зазвенели плафоны, брякнули приборы, сваленные в шкафу. Содрогнулись-тренькнули стекла, заплясала вода в графине. А во дворе, на автомобильной площадке, прямо под окном диспетчерской, в полном безветрии мерно закачался незакрепленный крюк автокрана.

— Землетрясение! — вскочил диспетчер и, не дожидаясь команды, вызвал ЦДП.

Пока он докладывал о землетрясении и отказе Восточной линии, Хан очень быстро и холодно считал варианты.

Единственная линия не «прокачивала» всю мощность, секунды оставались до перенапряжения и, следовательно, срабатывания аварийной автоматики. А когда она сработает, то, независимо от воли Хана, система развалится на несколько ручейков, питающих некоторых ответственных потребителей, причем компрессорной, поскольку отключилась Восточная линия, среди них не будет. Восстанавливать придется целый час, если не больше… И полчаса Резо останется вообще без напряжения. У него дизель хлипкий.

«А главное, — удивительно спокойно подумал Толя, трижды, а затем еще дважды переключая коммутаторы, — когда я Мирзоеву обрублю питание, оставлю на полчаса вообще без света, он хорошо почувствует, насколько он у меня в руках. Нечего тянуть: кто сказал, что заявку надо отправлять после эксперимента? Завтра же утром отправим, а следующей ночью, если ремонтировать на Восточной немного, повторим наши игры».

Автоматика сработала безупречно.

На десятой минуте от включения установки нормальная схема, с транзитом на компрессорную, восстановилась.

Хан быстро щелкнул тумблером переговорника и сказал:

— Извини, но пришлось срочно отключить: у нас чепе, землетрясение опоры повалило.

Динамик молчал. И как-то странно молчал: не слышно было даже треска помех.

Тут Хан краем глаза увидел, что на мнемосхеме низковольтных сетей, у обозначения маленькой линии, по которой питались освещение и кое-какие мелочи опытной станции, горит лампочка. Толя резко крутнулся с креслом: нужный вольтметр зашкаливал, показывая режим холостого хода.

Полная тишина в переговорнике ВЧ-связи и такой режим линии могли означать аварию либо на ней, либо в самом Шаймергене, на опытной станции.

— Принимай систему, — бросил Хан диспетчеру, — и с рассветом высылай ремонтников на Восточную.

И — выскочил на стоянку.

…Езда на «уазике» ночью — не самое большое удовольствие. Фары у машинки высоко, и очень трудно распознавать истинную глубину рытвин. Хан, сцепив зубы, взлетал и шлепался на жесткое сидение, а вездеходик вякал и скрипел всеми своими металлическими сочленениями.

Под колесами заныл песок. Трясти стало меньше, но все время приходилось выворачивать руль, объезжая наносы. Хан, обычно весьма наблюдательный, не сразу заметил перемены вокруг. Но все же заметил и сбавил ход.

Фары высвечивали только пятно впереди, но и по сторонам, и сзади машины в эту безлунную и беззвездную ночь не было темноты. Светом ровным и слабым, отчетливо рисующим каждый изгиб, светился сам песок, поверхность барханов. Толе показалось, благодаря необычному освещению, что сильно изменилась конфигурация песчаных гор. Словно бы за считанные часы крутизна склонов, внутренняя мощь, которая прежде чувствовалась в пропорциях барханов и ритме их повторения, сменилась каким-то приглушенным, осторожным скольжением.

«Уазик» вылетел к опытной станции.

Знакомый одноэтажный корпус, площадка открытого распредустройства, даже колея — в песке… Хан вдавил изо всех сил педаль тормоза. Машина понеслась юзом и, пропахав глубокие рвы, заглохла.

Толя вывалился на песок, вскочил на ноги и, увязая в нем, побежал к песчаной горе, скрывающей большую часть лаборатории. Мирзоевский флигель, где помещался пульт управления, и большая часть основного корпуса Установка — были занесены полностью.

Хан подбежал к крутому склону, туда, где под толщей песка был погребен флигель и, едва ли отдавая себе отчет в бессмысленности попытки, принялся руками отгребать тончайшую сыпучую пыль. Он отгребал, вкапывался и все повторял: «Нет, нет, не может быть, еще не поздно»… — пока не перехватило дыхание и жгучий пот не залил глаза.

Хан выпрямился.

Полупрозрачные песчаные вихри медленно и причудливо вились над песчаной горой. На площадку открытого распределительного устройства натекла песчаная речушка. Вот песок будто вспенился и приблизился к шинопроводам так, что засветился устойчивый разряд. А из глубины горы, оттуда, где помещалась Установка, доносился негромкий мерный скрежет — будто истирали металл миллионы маленьких напильников.

«Я должен позвать людей. Мы все вместе восстановим, — не может же не остаться схем, записей…»

Не оглядываясь, Хан вернулся к машине и повернул ключ. Но «уазик», безотказный рэсовский «уазик» почему-то не заводился. Даже не работал стартер.

И молчал приемник.

Людмила Козинец

Огонь в колыбели

Перед рассветом померкла синяя звезда Аль-Нушр-Джафар. Из Адских Песков просочилась призрачная прохлада: раскаленные барханы к утру немного остывали. Свежесть коснулась темных чеканных лиц часовых, круглосуточно несущих вахту возле блистающего стеклом и сталью купола — сооружения, странного здесь, в сердце необитаемого бесплодного плоскогорья, преддверия ужасной пустыни. Ветерок тихо тронул легкие концы чалмы, откинутые по уставу на левое плечо часового. Недвижный страж позволил себе чуть глубже вздохнуть, чуть расслабить напряженные ноги. Скоро время первой молитвы…

Слуха часового достиг далекий, едва различимый рокот. Солдат подтянулся и замер, обратившись в статую. Его лицо даже не дрогнуло, внезапно выхваченное из тьмы резким светом автомобильных фар.

На звук мотора подъехавшей машины — громадной, черной, с низкой осадкой, с пуленепробиваемыми стеклами — из караульного помещения выскочил дежурный офицер, бросился открывать дверцы. Из машины вышли два личных охранника, а потом, поддерживаемый ими, появился Он…

Часовой с трудом пересилил охвативший его восторг, непреодолимое желание упасть ниц, вжаться лбом в песок перед величием Живого Пророка. Какое счастье — лицезреть его! Как жаль, что нельзя никак выразить ему сейчас свою безграничную любовь и преданность! И часовой лишь вытянулся в струнку, снедая горящим взором сухую, немного сгорбленную фигуру старца в синем блестящем халате, его изрезанное морщинами лицо, редкую седую бородку.