Юрий Дружков - Прости меня…Фантастическая поэма

— Да, печальное, — вздохнул он, — печальное слово смерть… Никогда не удивляет, никого не огорчает сознание того, что мир многие тысячелетия жил без нас. Но единая мысль о том, что мир этот будет после нас, будет без нас, угнетает и ранит слабые души.

Я молчал.

— Веруете? — спросил он мягко.

— Нет.

— А ваша матушка набожный человек.

— Благодаря вам.

— Не думаю. Набожными людей делает не церковь, а жизнь. Ваша матушка — добрый человек, она глубоко верует… Мы беседовали подолгу, обстоятельно, душевно.

— И заслонили от нее все на свете.

— О, вы ошибаетесь. Хотя, может быть, в таких словах есть истина. Заслонить от мира нашего бывает необходимо.

— А мне иногда кажется, что спрятать надо ее от всего этого, — я сделал неопределенный жест в его сторону, — подальше от всех этих мыслей, от вас. Хоть вы, наверное, как я слышал, прекрасный человек. Я хотел видеть маму в ее последние годы совсем другой.

— Какой вы хотите видеть вашу матушку? — спросил он.

— Хочу радовать ее всеми радостями. Чем только можно радовать ее… Не вами, нет…

— Как это «вами»? — напевно, по привычке, наверное, тихо спросил он.

— Попами, — ответил я.

— Прежде всего я не поп. У меня иное звание, прошу вас помнить об этом.

— Извините, пожалуйста, — буркнул я.

— Религия — наука, не все желают понять это, — кивнул он.

— Я ученый.

— Ваш аспект — история верований? — как бы между прочим спросил я.

— Любопытно, кто вам это сказал? — Он оживился.

— У меня есть книга в издании патриархии.

— Моя книга? Вы читаете книги священнослужителя? Значит, вы не такой закоренелый безбожник. Вам нужна моя помощь? Вы стоите на пороге веры?

Я хмыкнул.

— Не вижу причины такому поведению, — сказал он. — По-моему, вы пригласили меня к себе не для насмешек.

— Простите, — ответил я, — не могу представить себя на пороге веры.

— Почему? Разве среди ваших коллег, особенно пожилых, нет верующих?

Он прищурил один глаз, доброжелательно, как мне показалось.

Ну что мне сказать ему?

В километре от нашей «фирмы» стоит придорожная пивная. Почему-то ее называют «студенческой». Такое же название можно прочесть у нашей остановки автобуса. Никаких учебных заведений в округе, насколько я знаю, нет. Почему «студенческая» — непонятно. Наш «институт» учебным никак не назовешь.

Ко мне подошел однажды некто с пьяными глазами и, глядя на пивные кружки в наших руках, пропитым дыханием сказал: «Могу продать библию, студент».

Я купил потрепанную библию девятисотого года издания. Прочел ее. Даже пытался разобрать славянский, напечатанный рядом с русским. А на последних страницах, белых (вернее, желтых), на которых ничего не было напечатано, там от руки сделаны кем-то записи:

«Молитвы св. о. Царю Небесн. Пресвятое Отче наш — 12 раз. Господи помилуй 50-й псалом Верую. 10 земных, 20 поясных и 70 умных». (В уме, что ли?) «Последняя четка с земным поклоном и пресвятая Вл. (Владимирская, наверное.) Мать Богородица. 4 четка — пресвятая владычица. 5 четка — пять земных поклонов, 10 поясных и 35 умных. Ангелу хранителю, пресв. Вл. Богор.»

И так восемнадцать страниц мелкого почерка, подробное расписание по всем дням недели, по всем святым неделям, и прочая и» прочая. А на последней рукописной странице карандашом: «Когда тяжело, не в силах справлять правильно, читай больше Евангелие, особенно от Иоанна 14 гл.»

Очень похоже на шпаргалку.

Честно говоря, я так и не знаю, зачем понадобилась мне библия. В той же «студенческой» мой Шеф, этот абсолютный, вполне законченный грешник, за два года купил несколько старинных икон.

Что это? Любопытство? Мода? Интеллектуальный продавец нашел интеллектуального покупателя? Непостижимая загадка века?

Право, не знаю.

Библию, потрепанные, замусоленные церковные календари купили такие наши «студенты», могущество которых в науке превыше любых сил небесных.

Смешно говорить.

— Разве те ученые, — мягко сказал мой собеседник, — ученые, которые сумели первыми расколоть атом, не служили накануне молебен господу? Или вы не признаете за ними право называть себя учеными?

— Не буду врать, — сказал я, — просто не понимаю, как могло такое случиться. Не могу понять и не умею. Физика и потусторонние силы. По-моему, нелепо до крайности. Очень хотелось бы передать вам это ощущение нелепости, которое вызывает во мне такое сочетание… Физик с нательным крестом… Пфа.

— Попробуйте, сын мой, попробуйте…

Он говорил с паузами, потому, наверное, что машина была не так удобна для беседы, как церковная кафедра.

Попробую, подумал я, сбавляя скорость. Уж если ты втянул меня в божественный диспут.

— Представьте себе, что кто-то хочет убедить вас в абсолютной, как у нас говорят, нуль-нелепости. Вы знаете, не колеблясь, как это нелепо, но вас убеждают, — начал я решительным, этаким жестким тоном. — Воздвигнут, например, некие люди высокий дом, назовут храмом, не в обиду будь сказано, и каждый день станут собираться в нем… — Я замолчал, подбирая нужные слова, дорога все-таки меня отвлекала. — Ну и при свечах, при всем, что положено, в экстазе будут петь как молитву песенку. Шлягер какую-нибудь… «Жи-ил-был у бабушки сереньквй козлик…» И все для того, чтобы легче стало жить.

Он слушал, медленно кивая в такт нашему движению по ровной широкой дороге.

— Никому не поможет песенка, ничего никогда не изменит, ничего на земле не исправит. А люди повторяют и повторяют… А как же? У них вера… Никчемно и бесполезно…

Он перестал кивать. Синие тонкие вены слева, у самого глаза и над ухом, напряглись.

— Вот и мне религия кажется примерно такой же бесполезной, — колотил я. — Выросли такие люди, которым не может прийти в голову — есть бог или нет. Им такое предположение, смешно. Их религия — наука, ваша наука — религия, то есть ничто…

Ректор беспокойно посмотрел назад — не видно ли там Федора Иваныча. Но за нами шла только серая «Волга».

— Вы дерзки, вам простительно, вы молоды, как вижу, — подумав, ответил он. — Судите не глубоко, зыбко, не понимаете сути явлений.

Плавная дорога резко ушла в сторону. Его качнуло.

— Скажите мне, закоренелый безбожник, вы сами решитесь, посмеете ли вы разуверить вашу матушку теперь, на склоне прожитых ею лет? Как после таких страданий сможет она уйти без веры в лучшее, в самую последнюю земную надежду? Как доживет закатные свои дни…

Меня раздражал неколебимый тон служителя церкви. Я ничего не ответил. Я никогда не говорил с мамой о религии, никогда не мог посмеяться наивным словам ее. Для меня вера мамы была неприкосновенна. Мой невольный проповедник, наверное знал это.