В Никольский - Через тысячу лет

Признаюсь, я был немного разочарован. Неужели же мечта о всемирном наречии осталась мечтой и в XXX веке, сохранившем разноязычие прежних времен?

— Привет тебе, славный Фабенмейстэ, и тебе, молодой незнакомец, — привет вам, странники столетий…

Я совершенно опешил. Профессор Фарбенмейстер был удивлен не меньше моего. Как? Промчаться через глубь веков и услышать свое имя в приветствии, точно вы вернулись из недолгого путешествия? Это может хоть кого угодно поставить в тупик…

Старик как будто понял наше замешательство и продолжал.

— Вы удивлены, откуда я знаю имя великого Фабенмейстэ (именно так он произносил фамилию моего спутника). Ну, об этом вы узнаете немного спустя. — Он сделал один шаг и взволнованно воскликнул: — Так вот каковы эти люди двадцатого века, отделенные восемнадцатью декадами от начала нашей эпохи!..

— Гляди, Рея, гляди: предчувствие тебя не обмануло. Эйрен-антротей!

И старик оживленно начал говорить что-то на своем языке молодой девушке.

Весть о нашем прибытии, наверное, вышла уже из пределов белого зала. Во время речи старика из глубины комнаты появилось еще несколько фигур, одетых почти так же, как и молодая девушка. То были двое юношей и девушка в серебристо-серых кирасах и фиолетовых широких плащах. У всех на голове были такие же круглые, плотно охватывавшие череп, шлемы.

Обменявшись несколькими быстрыми словами со стариком и девушкой, вновь пришедшие нерешительно приблизились к нам, приветствуя нас поднятием левой руки.

Затем на короткое время наступило молчание. Обе стороны — век двадцатый и век тридцатый, пристально рассматривали друг друга, пытаясь составить себе понятие о представителях столь чуждых эпох…

Люди тридцатого века…

Представьте себе гармонично слитые вместе, силу и красоту, ум и изящество, и вы получите бледную формулу внешности нового человечества. Это была совершенно новая раса. В мое время встречались отдельные личности, в которых какая-нибудь из этих основных черт получала выдающееся развитие. Были красивые и даже прекрасные женщины. Красивых мужчин было несравненно меньше. Атлетические фигуры, вдобавок с гармоничным развитием, являлись редчайшим исключением, вроде ананаса, взращенного в приполярных теплицах. Изящество было им чуждо, оно дружило лишь с красотой. Ум? От прекрасной женщины или от красивого мужчины ума почти никогда и не ждали. Ум и интеллект чаще служили как бы компенсацией со стороны природы безобразно сложенным и неизящным человеческим индивидам. Никто не искал в цирковом гимнасте блестящего лектора, а многие были бы даже разочарованы, обнаружив, что известный своими учеными трудами профессор обладает наружностью и мускулистостью портового грузчика…

Я люблю красоту человеческого тела, не связанного одеждами и неловкостью. Это те же машины, которые я люблю за их ритм и за отражение в них человеческого гения. В Мюнхенской Пинакотеке я простаивал часами, думая, как прекрасно было бы увидеть ожившими эти творения Скопаса и Праксителя. И вот, эта мечта исполнилась — перед мною были воскресшие герои Гомера. Старик со своей мощной фигурой Лаокона, чета Аяксов в блещущей броне своих доспехов и две юных богини Олимпа…

Каждый изгиб, каждая линия их тела дышали силой, здоровьем и грацией. Уверенные жесты мужчин и мягкие, но вместе с тем решительные движения девушек создавали впечатление строгого ритма и силы. Та, что пришла позднее, встала рядом с дочерью старика (я думал, что это была его дочь, и оказался впоследствии правым); — обняв друг друга, они, казалось, застыли в безмолвном изумлении. Юноши приблизились к нам и, по-видимому, приветствовали нас на своем звучном языке, в котором мое ухо улавливало английские и латинские корни. Оба они были одного почти со мною роста и возраста — один, немного повыше; русоволосый и тонкий, общим складом лица напомнил мне Иоанна Предтечу из известной картины Леонардо-да-Винчи. Та же загадочная улыбка, те же мягкие черты отрока-девы… Другой, тёмный, и плотно сложенный, слегка нахмурив брови, сразу же впился в нас глазами и даже решился дотронуться до моей головы. Это прикосновение точно разрушило чары молчания: отдернув руку, он отрывисто засмеялся и обернулся к старику, продолжавшему задумчиво смотреть на профессора.

— Дорогие пришельцы, начал через мгновение старик: вы удивлены, что мы знаем имя ученого Фабенмейстэ… Так знайте же, прежде чем войти в наш мир нового человечества, — знайте же, что ваш приезд давно ожидался… Я вижу, что это вас поражает. Слушайте же. Твое исчезновение, мой ученый собрат, около тысячи лет тому назад, в свое время наделало много шуму. Из дошедших до нас скудных отрывков, напечатанных на непрочных кусках особого вещества, которым люди вашего века пользовались для закрепления своих мыслей, мы узнали о твоем великом открытии. Это случилось около сорока двух декад, или четыреста двадцать лет тому назад. Как раз здесь, на этом месте, погребенном под наносами Северного моря со времени великой катастрофы атомного взрыва, происшедшей, по вашему исчислению, в 1945 году, шли работы по постройке нового города. Под толстым слоем песка и ила были обнаружены остатки небольших каменных строений. В одном из них когда-то помещалась твоя лаборатория, в которой, наверное, ничего не меняли со времени твоего исчезновения. Счастливый случай открыл под ее развалинами прочный металлический ящик, где были найдены клочки твоей рукописи о хрономобиле. Сперва им не придали большого значения, но, после работ великого Токизавы, оборвавшихся с его смертью, триста сорок лет тому назад, — ученый мир понял, что только ты стоял на верном пути… К сожалению, окончательная разгадка передвижения во времени осталась по-прежнему темной — условия, при которых производились эти работы, были настолько опасны, что вызвали уже две катастрофы — одну в 1945 году, известную под именем атомного взрыва в Париже, уничтожившего 2/3 тогдашней Европы, и, несколько сот лет спустя, гибель гениального Токизавы, сумевшего наконец овладеть энергией атома, но павшего при этом его искупительной жертвой. Из рукописи стало ясно, что твой прозорливый ум разрешил эту задачу, а твое исчезновение говорило, что ты в своем корабле времени странствуешь где-то в глубинах веков… С тех пор многие не теряли надежды, что когда-нибудь ты пристанешь и к нашей эпохе — хотя бы из простого любопытства — увидеть грядущее человечество… Место, где была твоя лаборатория, огородили высокой стеной, — вы видели его, это тот самый луг, где стоит ваш корабль. Новые задачи и новые времена затемнили память о твоем великом открытии. Многие даже начали говорить, что его и не было вовсе… Как будто есть невозможное для человеческого ума! Мой отец, ученик Токизавы, унаследовал от него, вместе с твоими рукописями, также и надежду на твое возвращение, и эту надежду он сумел передать и мне, а я своей дочери Рее… Мы поселились здесь, вблизи этого луга, и здесь я работал последние восемь декад. Взгляни на Рею, как она счастлива! Странная вещь! Она еще недавно мне говорила, что твое возвращение близко, она даже видела тебя в сновидениях, — тебя и твоего юного спутника… Скажи же, как твое имя? — обратился ко мне старик, ласково положив мне руку на плечо.