Владимир Савченко - За перевалом. Научно-фантастический роман (С иллюстрациями)

— Разрушать проще, чем созидать, куда проще! — говорит он Нимайеру; у того мрачно освещенное снизу лицо на фоне тьмы. — Один безумец может натворить столько бед, что и миллионы умников не поправят.

Над ними тусклые звезды в пыльном небе. Новые звезды? Нет, те ярче, обильнее. А есть и совсем не такие, немерцающие, сверкают всеми красками в пустоте.

…И мордочка Мими с умильно вытянутыми, просящими губами освещена закатом — не тем, багровым, пустынным. А какой тот? И какие звезды — те?

…И у дикарей, которые настигали его, были морды Мими — только искажены яростью, азартом погони.

— Ксена, вниз! — кричит он, работая крыльями. — Они напали на. нас! Сообщи на спутник связи, на корабль…

И с непонятной беспечностью отзывается в шлеме ее голос:

— Хорошо, Дан! Хорошо, милый! Здесь так славно… "Выше, Дан! Выше, млекопитающее! — издеваются в мозгу бесцветные мысли. — К самым звездам. Вы ведь так стремитесь к звездам. С высоты удобней падать. И не волнуйся за свою сумочку, с ней все будет хорошо".

Мимолетное сознание просчета: не вверх надо было вырываться, повинуясь инстинкту, а вниз, к почве. Но мускулы уже подчинились чужой воле; да не чужой, он убежден теперь — вверх надо!.. Остров стоянки виден малым светлым пятнышком, Ксена, кружащая внизу, — многоцветная бабочка в лучах заката…

Но почему — Дан? Он Берн, Альфред Берн, профессор биологии, действительный член академии, и прочая, и прочая… Почему так душно? Кто водит его руками?

"Вот и все, млекопитающее, — понимает он, как непреложную истину, чужие мысли. — Тебе осталось жить пятнадцать секунд". Руки будто набиты ватой, крылья увлекают, заламывают их назад. Море, острова, радуги заката, фиолетовое небо в белых полосах облаков — все закручивается в ускоряющемся вихре.

— Ксена! Я падаю. Передай всем, что меня… ох! — Страшная боль парализовала челюсть и язык.

Барахтанье крыльев, рук, ног неотвратимо и точно несет его на «нож-скалу» на их острове, она и освещена так, будто кровь уже пролилась: одна сторона девственно белая, а другая красная. Живая скала…

И последнее: беспечный голос Ксены:

— Ничего, Дан, ничего, мой милый! Я ведь люблю тебя! И горькая, вытеснившая страх смерти обида: Ксена, как же так? Как ты могла?..

Острый край скалы: красное с белым. Удар. Режущая и рвущая тело боль заполняет сознание. "Ыуа!" Дикарь заносит дубину. Зловоние изо рта, пена на губах. Удар.

Вспышка памяти: он стоит высоко-высоко над морем, держит за руки женщину.

Ветер лихо расправляется с ее пепельными волосами, забивает пряди в рот, мешает сказать нежное. Они смеются — и в синих глубоких-глубоких глазах женщины счастье… Где это было? С кем?

Удар! Все кружится, смешивается. Самой последней искрой сознания он понимает, что это его голова в гермошлеме легко, как мяч, скачет и кувыркается по камням.

Красная тьма.

Из тьмы медленно, как фотография в растворе, проявляется круглое лицо с внимательно расширенными серыми глазами; короткие пряди волос, свисая над лбом, тоже будто выражают внимание и заботу.

Он встретился с взглядом, понял вопрос серых глаз: "Ну, как?" Ничего, — ответил немо. — Вроде жив». — «Очень хорошо, — сказали глаза. — Над тобой пришлось здорово потрудиться». — «Где я? Кто ты?»- напрягся Берн. «Тебя подобрали в лесу. Но об этом потом, хотя нам тоже не терпится… (Он читал все это в глазах с непостижимой легкостью.) А теперь спи. Спи!» Лицо удалилось, Берн закрыл глаза.

Или и это был бред?

Так или иначе, но он уснул. Снова виделось прозрачно-зеленое море, звонко плескавшее волнами на белый и легкий, как пена, берег; та женщина с синими глазами, только загорелая; сложные механизмы в черном пространстве; звезды под ногами — и чувство не то падения, не то невесомости.

От этого видения вернулись к прежнему: к полету, закончившемуся параличом, к мысленному диалогу с призраками, к обморочному падению на скалу. Но Берн напрягся, стал вырываться из обрекающего на ужасы круга снов, переходил от видения к видению, отрицал их, стремясь проснуться… И наконец, проснулся — весь в поту.

7. ПРОБУЖДЕНИЕ № 2

Или и это еще был бред?

Он лежал голый, как и в первое пробуждение. Но ложе было не такое, кабина не такая. Собственно, это и не кабина: за прозрачным куполом небо, кроны деревьев.

Мир был непривычно четок. Листья деревьев освещало низкое солнце, он различал в них рисунок прожилок. По чуть неуловимой свежести и ясности красок Берн понял, что сейчас утро.

Если это не бред, почему он так отчетливо видит? Вон паучок-путешественник на конце зацепившейся за ветку паутинки. Две ласточки, маленькие, как точки, играют высоко в небе, — но у каждой видны поджатые к белому брюшку лапки, хвост из двух клинышков. Очков на лице не было, он чувствовал… Но в бреду ведь, как и во сне, все видно смутно, расплывчато!

Мир был непривычно внятен. Звеняще шелестели листья под куполом. Трава прошуршала под чьими-то быстрыми шагами — и Берн, дивясь себе, по шороху определил: трава росистая, пробежало четвероногое. Волк? Во всяком случае, не двуногое, не эти… При воспоминании о дикарях он почувствовал страх и угрюмую решимость не поддаваться. Что было? Где он, что с ним?

Сокращениями мышц и осторожными движениями Берн проверил тело. Все было цело. Только в голове, в области правого виска, что-то зудело, мозжило — что-то заживало там. Странно… дикари должны были его уходить насмерть. Во всяком случае, он цел, не связан, может за себя постоять. И постоит!

Темя ощутило сквознячок. Дверь не заперта? Берн приподнялся. Ложе податливо спружинило.

— Черт побери! — рассердясь на свою нерешительность, вскочил на ноги. Замер.

Гладкая стена отразила его настороженную фигуру.

Какой-то ячеистый шар в углу, какие-то полки, одежда… не его одежда. Это, собственно, и одеждой назвать трудно: полупрозрачные шорты (Берн не терпел шорт из-за своих худых и волосатых ног), такая же куртка с короткими рукавами. Из чего они — пластик? Ладно, выбора нет. Надел.

Теперь — разведка местности. Надо найти более надежное убежище, чем эта пластиковая халупа. Что ни говори, а придется прятаться. Жить, чтобы жить…

Он подошел к двери, выглянул наружу: никого, — вышел.

Широкое темное отверстие — таким мог быть и вход в подвал, и вход в метро — бросилось в глаза. Это может быть убежищем. Туда вела дорожка из графитово-темных плит вперемешку с травой.

Туннель полого, без ступенек, шел вниз. Берн осторожно ступал по подающемуся под ногами, будто толстое, сукно, полу, всматривался. Уменьшающийся поток света от входа освещал только гладкий сводчатый потолок да ровные стены.