Тед Чан - Понимай

  Я посылаю список документов директору ЦРУ с примечанием: «Не трогайте меня, и я не трону вас». Он поймет, что выбора у него нет.

  Этот маленький эпизод укрепил мое мнение о делах мира. Я мог бы вскрыть тайные интриги где бы то ни было, если бы был в курсе текущих событий, но все это неинтересно. Я возобновляю свои занятия.

  Контроль над телом усиливается. Я бы сейчас мог пройти по горящим углям или втыкать себе иглы в руку, если б захотел. Но мой интерес к восточной медитации ограничен ее применениями к физическому контролю. Никакой медитативный транс для меня не столь желанен, как то состояние, когда я составляю гештальт из стихийных данных.

  Я создаю новый язык. В обычных языках я ог­раничен рамками, и они не дают мне двигаться дальше. Им не хватает силы для выражения нужных мне концепций, и даже в своей родной области они неточны и неуклюжи. Еле-еле они годятся для речи, что уж там говорить о мысли.

  Существующая лингвистическая теория беспо­лезна: мне придется переоценить заново основы логики, чтобы определить подходящие атомарные компоненты для моего языка. Этот язык будет под­держивать диалект, обладающий выразительной способностью всей математики, так что любое на­писанное мною уравнение будет иметь лингвисти­ческий эквивалент. Но математика станет всего лишь малой частью этого языка, а не целым: я в отличие от Лейбница осознаю пределы символи­ческой логики. Другие диалекты будут предназна­чены для моих обозначений в эстетике и теории познания. Проект займет немало времени, но ко­нечный результат невероятно прояснит мои мысли. Когда я переведу на этот язык все, что знаю, карти­ны, которые я ищу, проявятся сами собой.

  Я прерываю работу. До того, как составить систе­му эстетических обозначений, надо определить сло­варь всех эмоций, которые я могу себе представить.

  Мне знакомы многие эмоции, помимо эмоций обычных людей, и я вижу, насколько ограничен их эмоциональный диапазон. Я не отрицаю действен­ности любви и тревожного страха, которые когда-то испытывал, но вижу теперь их такими, как они есть: как увлечения и огорчения детства, они лишь предвестники того, что испытываю я сейчас. Мои страсти стали более многогранными: растет мое знание самого себя, и эмоции усложняются экспо­ненциально. Я должен уметь дать их полное описа­ние, если собираюсь хотя бы приступить к ожидаю­щей меня работе.

  Конечно, на самом деле я испытываю куда меньше эмоций, чем мог бы: мой интеллект огра­ничен теми, кто меня окружает, и скудным взаимо­действием, которое я себе разрешаю с ними иметь. Мне вспоминается конфуцианское понятие «рен»: это качество, неадекватно переводимое как «благо­желательность», является квинтэссенциально чело­веческим, и его можно взрастить только взаимо­действием с окружающими, одинокому его прояв­ления недоступны. А вот я, а вокруг люди, повсюду люди, но ни одного, с кем взаимодействовать. Я — лишь доля того, чем может стать личность с моим интеллектом.

  Я не обманываю себя ни жалостью к себе, ни тщеславием: я могу оценить свое психологическое состояние крайне объективно и последовательно. Я точно знаю, какие у меня есть эмоциональные ре­сурсы и каких нет и насколько я ценю каждый из них. Я ни о чем не сожалею.

  Мой язык обретает форму. Он предназначен для гештальта — гештальт он представляет весьма удобно для мысли, но бесполезно для речи или письма. Его не переписать в виде линейно расположенных слов, разве что в виде огромной идео­граммы, которую надо воспринимать как целое. Такая идеограмма может яснее картинки передать то, что не скажет тысяча слов. Изощренность каж­дой идеограммы была бы соизмерима с объемом содержащейся информации. Я развлекаюсь мыс­лью о колоссальной идеограмме, передающей всю вселенную.

  Печатная страница для такого языка слишком неуклюжа и статична — единственным пригодным средством была бы голограмма, воспроизводящая графический образ, меняющийся во времени. Гово­рить на этом языке в принципе невозможно, учи­тывая ограниченную полосу частот человеческой гортани.

  У меня в голове кипят ругательства древних и современных языков, они дразнят меня своей гру­бостью, напоминая, что мой идеальный язык со­держал бы термины достаточно ядовитые, чтобы выразить мою теперешнюю досаду.

  Мне не удается завершить этот искусственный язык — проект слишком масштабен для моих тепе­решних средств. Недели сосредоточенных усилий ничего полезного не дали. Я пытался писать само­стоятельно, используя уже разработанные рудимен­ты языка и создавая все более полные версии. Но каждая версия лишь яснее показывала свою не­адекватность, заставляя меня расширять конечные цели, превращая их в Святой Грааль в конце расхо­дящегося бесконечного регресса. Ничем не лучше, чем пытаться создать язык ex nihilo[2]

  А как же с четвертой ампулой? Никак не могу выкинуть ее из головы: любая неудача, на которую я натыкаюсь на своем нынешнем плато, напомина­ет мне о возможности более высоких вершин.

  Конечно, есть серьезный риск. Инъекция мо­жет дать осложнения в виде повреждения мозга или безумия. Искушение от Дьявола, быть может, но все же искушение. И я не вижу причин сопротив­ляться.

  Риск был бы меньше, если бы я сделал себе инъекцию в условиях больницы или если бы кто-то был в моей квартире. Однако я решаю, что инъек­ция либо будет успешной, либо вызовет необрати­мые повреждения, и потому обхожусь без этих пре­досторожностей.

  Я заказываю аппаратуру у компании-поставщика медицинского оборудования и сам собираю прибор для интраспинальных инъекций. До полного эффекта могут пройти дни, а потому я запираю себя в спальне своей квартиры. Не исключено, что реакция у меня окажется бурной, и я убираю все бьющееся, а к кро­вати привязываю свободные петли. Соседи, если ус­лышат, решат, что это воет наркоман.

  Я делаю себе инъекцию и жду.

  Мозг горит огнем, позвоночник прожигает спи­ну, я почти в апоплексии. Ослеп, оглох, ничего не ощущаю.

  И галлюцинирую. С такой противоестествен­ной ясностью и резкостью, что это не могут не быть иллюзии, мерещатся мне несказанные кошмары, они нависают надо мной — сцены не физического насилия, но душевного увечья.

  Ментальная агония — и оргазм. Ужас — и исте­рический смех.

  На краткий миг возвращается восприятие. Я лежу на полу, вцепившись себе в волосы, и вырван­ные их пучки лежат рядом со мной. Одежда про­мокла от пота. Я прикусил язык, в горле горит — от крика, наверное. От судорог все тело в синяках, вероятно, есть и сотрясение, если судить по шиш­кам на затылке, но я ничего не чувствую. Часы прошли или мгновения?