Теодор Старджон - Больше чем люди

***

Он получил имя Ночью он плакал и вдруг обнаружил, что может сознательно воспринимать от окружающих послания и значения Так бывало и раньше, но в прошлом все происходило рефлекторно и неосознанно, как чихание, как дыхание ветерка Он ухватился за эту способность и начал ее изучать, как когда-то поворачивал и разглядывал моток пряжи Звуки речи по-прежнему мало что значили для него, но он заметил отличия речи, обращенной к нему, и той, что его не касалась Слушать речь он так никогда и не научился, мысли поступали непосредственно к нему в мозг Сами мысли оказались бесформенными, и неудивительно, что он с таким трудом научился облекать их в форму речи - Как тебя зовут? - однажды неожиданно спросил его Продд. Они заполняли из цистерны кормушку лошади, и текущая на солнце вода глубоко затронула дурака Полностью поглощенный этим зрелищем, он вздрогнул от неожиданности, услышав вопрос Поднял голову и увидел, что Продд смотрит на него Имя Он потянулся и получил то, что можно назвать определением Впрочем, это была чистая концепция, мысль без слов "Имя" - единственное, что есть я, что я сделал ч что познал Все это было в нем и ждало только символа, названия Все блуждания, голод, утрата, то, что хуже утраты и что называется пустотой И смутное осознание, что даже сейчас, с Проддами, он не нечто, а только замена этого нечто Совершенно один (По-английски all alone) Он попытался сказать это. Непосредственно от Продда воспринял концепцию и ее словесную оболочку, кодировку звучанием. Но понимание и подбор средств выражения - одно дело; физический акт произношения совершенно другое. Язык его словно превратился в подошву, а гортань способна была только производить хрип. Он сказал:

- Ол..ол..

- В чем дело, сынок?

Совершенно один. Он способен был передать это отчетливо и ясно, но только как мысль, и ему казалось невероятным, что такое ясное отчетливое сообщение никак не подействовало на Продда, хотя фермер изо всех сил пытался понять, что ему сообщают.

- Ол...ол.., лоун, - выговорил наконец дурак.

- Лоун? - переспросил Продд.

Видно было, что для Продда эти звуки что-то значат, хотя совсем не то, что в них зашифровано.

Но подойдет и это.

Дурак попытался повторить звуки, но его непривычный к речи язык перехватило судорогой. Раздражающе хлынула слюна и побежала по губам. Он отчаянно воззвал о помощи, попытался отыскать другой способ общения и нашел. Кивнул.

- Лоун, - повторил Продд.

Он снова кивнул; и это было его первое слово и первый разговор; еще одно чудо.

Потребовалось пять лет, чтобы научиться разговаривать, причем он всегда предпочитал молчать. Читать он так и не научился. Просто не был приспособлен для этого.

***

Для двух маленьких мальчиков запах дезинфекции на плитках пола был запахом ненависти.

Для Джерри Томпсона это был также запах голода и одиночества. Вся еда была пропитана им, сон пронизан дезинфектантом, голод, холод, страх.., все компоненты ненависти. Ненависть была единственной теплотой в мире, единственной определенностью. Человек цепляется за определенности, особенно когда он один, тем более если ему шесть лет. Джерри рано повзрослел, во всяком случае он по-взрослому ценил тусклое удовольствие, которое происходит исключительно от отсутствия боли; у него было неистощимое терпение, какое бывает только у людей, которые вынуждены притворяться сломленными, пока не наступает время действий. Не каждый сознает, что у шестилетнего, как и у всякого взрослого, позади воспоминания всей жизни, полные подробностей и различных происшествий. Джерри перенес столько болезней, потерь и бед, что хватило бы на любого взрослого. И выглядел он в шесть лет взрослым; тогда он научился принимать, быть послушным и выжидать. Его маленькое сморщенное личико вдруг изменилось, в голосе больше не слышался протест. Так он прожил два года, до наступления дня решений.

А потом убежал из сиротского дома штата и жил в одиночестве, приобрел цвет сточных канав и мусора, чтобы его не заметили; убивал, если его загоняли в угол; ненавидел.

***

Гип не знал голода, холода и преждевременного повзросления. Но запах ненависти он тоже ощущал. Этот запах окутывал его отца врача, его искусные безжалостные руки, его темную одежду. В памяти Гипа даже голос доктора Барроуса отдавал хлором и карболкой.

Маленький Гип Барроус был прекрасным умным ребенком. Он отказывался принимать мир как прямую жесткую тропу, выложенную продезинфицированной плиткой. Все давалось ему легко, не мог он справиться только со своим любопытством. Но "все" включало и холодные инъекции морали, которые делал его отец врач, преуспевающий человек, высокоморальный, сделавший карьеру на своем сознании правоты и уверенности в себе.

Гип проносился по детству, как ракета, быстрая, яркая, пламенная. Способности приносили ему все, чего может пожелать молодой человек, а отцовское воспитание постоянно твердило ему, что он вор, не имеющий права на то, чего не заслужил. Ибо такова была жизненная философия его отца, который все добывал тяжелым трудом. И вот способности Гипа приносили ему друзей и почести, а друзья и почести вызывали у него тревогу и болезненную застенчивость, о чем он сам и не подозревал.

Ему было восемь лет, когда он построил свой первый радиоприемник, обернув кристаллическое устройство проводами. Приемник он подвесил к пружине кровати, так что его можно было обнаружить, только подняв кровать, а наушники разместил в матраце, чтобы можно было по ночам лежать и слушать. Отец тем не менее обнаружил приемник и запретил сыну даже прикасаться к проводам. Когда ему исполнилось девять, отец обнаружил его собрание книг и журналов по радио и электронике и заставил его самого сжечь их в камине; они тогда не спали всю ночь. В двенадцать лет он заработал премию за созданный в тайне безламповый осциллоскоп, и отец врач продиктовал ему письмо с отказом от премии. В пятнадцать лет его исключили из медицинской школы за то, что он соединил перекрестие реле лифтов в здании и добавил несколько дополнительных включателей, отчего любое прикосновение к кнопкам управления вызывало неожиданные последствия. В шестнадцать, счастливый отречением от него отца, он зарабатывал на жизнь, работая в исследовательской лаборатории и посещая инженерную школу.

Он был рослый, умный и очень популярный. Ему нужно было стать популярным, и этого, подобно всему остальному, он достиг с легкостью. Он прекрасно играл на пианино, удивительно легко прикасаясь к клавишам; быстро и изобретательно играл в шахматы. Он научился иногда искусно проигрывать и в шахматы, и в теннис, и в той изнуряющей игре, которая называется "первый в классе, первый в школе". У него всегда находилось время - время разговаривать и читать, время удивляться, время слушать тех, кто ценил его способность слушать, время перефразировать трудные места в оригинале в банальные истины для тех, кто находил их слишком сложными. У него даже нашлось время для службы в резерве подготовки офицеров, и благодаря этой службе он и получил офицерское звание.