Рэй Брэдбери - Сборник 7 ДАЛЕКО ЗА ПОЛНОЧЬ

– Попробуй скажи это влюбленной девушке, – сказал Латтинг.

– Парень – дело другое, – продолжал Карлсон, закуривая следующую сигарету, – он просто напьется, а потом скажет: пропади оно все пропадом, ну не убивать же себя из-за женщины.

Некоторое время они ехали молча мимо темных прибрежных домиков, в которых лишь изредка мелькал одинокий свет – такой был поздний час.

– Может быть, – произнес Латтинг, – она ждала ребенка.

– Так тоже бывает.

– А потом ее парень убегает с другой, а эта просто берет у него веревку и идет к обрыву, – сказал Латтинг. – А теперь ответьте мне, это что, настоящая любовь?

– Это, – сказал Карлсон, прищурившись вглядываясь в темноту, – одна из разновидностей любви. Не буду говорить, какая именно.

– Точно, – подтвердил Морено, ведя машину. Тут я полностью с тобой согласен, парень. Я хочу сказать, приятно знать, что кто-то в этом мире умеет так любить.

Они опять задумались на некоторое время, пока машина, урча, пробиралась между молчаливых береговых скал и уже притихшего моря, и у двоих из них, возможно, мелькнула мысль о собственных женах, о домиках с участком, о спящих детишках и о том, как много лет назад они приезжали на пляж, откупоривали пиво, обнимались среди скал, а потом лежали на одеялах с гитарами, пели песни, и им казалось, что жизнь впереди бескрайняя, как океан, простиравшийся далеко за горизонт, а может, тогда они и вовсе об этом не думали. Глядя на затылки своих старших товарищей, Латтинг надеялся или скорее смутно пытался понять, помнят ли они свои первые поцелуи, соленый вкус на губах. Носились ли они хоть раз по песку, как взбесившиеся буйволы, крича от беспричинной радости и бросая вызов всему свету: попробуй усмири нас?

И по их молчанию Латтинг понял: да, этот разговор, эта ночь, этот ветер, обрыв, дерево и веревка помогли ему достучаться до их сердец; то, что случилось, их проняло. И сейчас они, наверное, думают о своих женах, спящих за много-много темных миль отсюда в теплых постелях, вдруг ставших невероятно недостижимыми, пока перед их мужьями – просоленная морем дорога в глухой смутный час, а на кушетке у задней дверцы машины – странный предмет и старый обрывок веревки.

– Завтра вечером ее парень пойдет на танцы с кем-нибудь другим, – сказал Латтинг. – От этой мысли у меня разрывается сердце.

– Я бы не задумываясь дал ему хорошего пинка, – отозвался Карлсон.

Латтинг приоткрыл простыню.

– Эти девушки – некоторые из них – носят такие потрясающие короткие стрижки. Кудряшками, но короткие. И слишком много макияжа. Слишком… – Он запнулся.

– Что ты сказал? – спросил Морено.

Латтинг еще немного приподнял простыню. И ничего не сказал. В следующие мгновения слышался шорох простыни, открываемой то там, то здесь. Лицо Латтинга побледнело.

– Ого, – пробормотал он наконец. – Ого.

Морено интуитивно замедлил ход.

– Что там, парень?

– Я только что кое-что обнаружил, – сказал Латтинг. – У меня все время было такое чувство: на ней слишком много косметики, и эти волосы, и еще…

– Что?

– Боже мой, вот это да, – произнес Латтинг, едва шевеля губами, одной рукой ощупывая свое лицо, чтобы понять, какое на нем сейчас выражение. – Хотите, скажу вам кое-что забавное?

– Давай, рассмеши нас, – сказал Карлсон.

«Скорая» еще больше замедлила ход, когда Латтинг сказал:

– Это не женщина. То есть не девушка. В общем, я хочу сказать, она не женского пола. Понимаете?

Машина уже ползла еле-еле.

В открытое окно ворвался ветер, прилетевший со стороны едва забрезжившей над морем зари, двое людей на переднем сиденье повернулись и уставились на тело, лежащее на кушетке в глубине фургона.

– А теперь скажите кто-нибудь, – произнес Латтинг так тихо, что они едва могли уловить слова, стало ли нам от этого лучше? Или хуже?

Никто не ответил.

А волны одна за другой накатывали и обрушивались на равнодушный берег.

Сладкий дар

Все началось с запаха шоколада.

Однажды в июне, дождливым туманным вечером отец Мэлли дремал в своей исповедальне в ожидании кающихся.

Куда они все запропастились, недоумевал он. Где-то там, скрываясь за теплыми струями дождя, по перепутьям дорог неслись потоки греха. Так почему же сюда не стремятся потоки кающихся?

Отец Мэлли поерзал на стуле и прищурился.

Нынешние грешники так быстро передвигаются на своих автомобилях, что эта старая церковь кажется им чем-то духовно-расплывчатым. А он сам? Сошедший с выцветших старинных акварелей священник, запертый в четырех стенах.

«Подождем еще пять минут, и хватит», – подумал он не то чтобы с тревогой, но с каким-то тихим стыдом и отчаянием, от которого опускаются руки.

Из-за решетки соседней исповедальни послышался какой-то шорох.

Отец Мэлли быстро выпрямился на стуле.

Через решетку просочился запах шоколада.

«О господи, подумал святой отец, – какой-нибудь парнишка со своей маленькой корзинкой грехов, вывалит и уйдет. Ну, давай…»

Старый священник наклонился к решетке, за которой по-прежнему витал сладкий дух и откуда должны были последовать слова.

Но слов не было. Никакого «Отпусти мне, отец, ибо я согрешил…»

Только странный мышиный шорох, словно кто-то… жует!

Грешник в соседней исповедальне – Господи, зашей его рот – сидел и просто жрал шоколад!

– Нет! – прошептал священник сам себе.

Его желудок, получив информацию, заурчал, напоминая, что с самого утра в нем не было ни крошки. За какой-то грешок гордыни, которому он поддался сам уж не помнит когда, отец Мэлли пригвоздил себя на весь день к праведной диете, и вот на тебе!

Жевание по соседству продолжалось.

В желудке отца Мэлли раздалось грозное урчание. Он приблизился вплотную к решетке, закрыл глаза и крикнул:

– Перестань!

Мышиная грызня прекратилась.

Шоколадный запах улетучился.

И молодой голос произнес:

– Из-за этого я и пришел, святой отец.

Священник приоткрыл один глаз и вгляделся в тень за загородкой.

– Из-за чего именно ты пришел?

– Из-за шоколада, святой отец.

– Из-за чего?

– Не сердитесь, святой отец.

– Сердиться, черт, да кто тут сердится?

– Вы, святой отец. Судя по вашему голосу, я проклят и сожжен еще до того, как начну говорить.

Священник откинулся в скрипящее кожаное кресло, провел ладонью по лицу и встряхнулся.

– Да-да. День жаркий. Я сегодня не в форме. Да я вообще не слишком.

– Позже к вечеру будет прохладнее, святой отец. Вам станет лучше.

Старый священник пристально вгляделся в завесу.

– Кто здесь исповедуется и кто исповедует?