В. Бирюк - Урбанизатор

Тишина.

Нервишки… тусуют картишки.

Я уже и рожно поближе к этому… «челу».

Тут он и выскочил.

Как-то… очень быстро.

То — тихо, тёмная дырка в снегу. То — раз — морда оскаленная! Два — лёгкий толчок в руку, по ратовищу рогатины. Три — рёв. Охренительный. Четыре — рогатина у меня из рук… ф-р-р-р… Куда-то в бок. Пять… Вы под автомобиль на полном ходу попадали? — Ага. Сносит. Чисто по механике. Недолгий полёт тушкой в сторону. Шесть — я лежу на спине, на мне — туша, перед лицом — морда. Семь — морда ревёт. Страшно. По-зверски. И — улетает. Куда-то. А меня отшвыривает в другую сторону… моя взбесившаяся одежда. Восемь — орут все. Причём медведь — на два голоса. Девять — треск в лесу удаляется, и вдруг переходит в страшный, но — недолгий рёв. Там, вдалеке. Десять — рёв медведя раздаётся где-то рядом, в двух шагах. Одиннадцать — и переходит в жалобный скулёж, вперемешку с изумлёнными матюками. Двенадцать — меня вытаскивают из снега и утирают личико.

Это рассказывать — длинно. А по времени… четыре удара сердца. Хотя моё… кажется и вовсе встало.

— Могута, э… мда… тьфу… что это было?

— Дык… ну… двое. Вот. В одной берлоге. Быват.

А со стороны раздражённый голос Николая:

— Охотнички хреновы! Сколько дырок понаделали! Теперь и в полцены никто не возьмёт!

Да, вопреки известной русской мудрости насчёт «двух медведей в одной берлоге» — такое бывает.

Они, видать, потому и не вылезали так долго: считались между собой — кому первому.

Первый наскочил на мою слишком близко поставленную рогатину. Понятно, что пробить что-то серьёзное она не могла. Но съехала по мишкиному черепу и порвала ухо. Это, пожалуй, самое болезненное место у медведя. Мишка выскочил, махнул лапой, рогатину унесло. А он кинулся прямо вперёд. Просто с испугу. И — сшиб меня с ног. Тут, единственный из моих стрелков, Любим, успел (или — рискнул?) среагировать — всадил туше, устроившейся у меня на груди, стрелу в бок.

Мишка и прыгнул. Прямо с меня. А когти у них невтяжные. Вот он ими одежду на мне зацепил и меня в сторону, вверх тормашками, в сугроб. Если бы не «вечный» панцирь в кафтане… Просто истёк бы кровью.

Героем дня оказался Курт. Пока я из сугроба выковыривался, пока мои толпой «утюжили» второго медведя, он догнал первого и… и сломал ему шею.

Сам. Один.

Мда… мишка, конечно, уже раненый… Но я… я бы… Честно? — Не. Даже и подойти просто…

Освежевали, разделали, вытащили к реке. В тот же вечер устроили праздничный ужин по поводу. И местных — пригласили. Точнее — заставили.

— Наши боги запрещают есть тело хозяина леса, великого и могучего маска. Он властитель леса, он прародитель народа…

— Так — было, былое — прошло. Теперь — я ваш властитель. Теперь у вас новый бог — мой бог. Ваши боги — не властны над вами. Для вас нет прежних запретов — только мои. Вот, я пошёл в лес и убил ваших предков. Теперь вы — мои люди. Ни у кого, кроме меня, нет власти над вами. Никто не защитит вас от моего гнева. Приказываю: каждый должен съесть по кусочку медвежатины. Или — сдохнуть.

Туземцы… попытались. Некоторых вырвало. Но мяса много — повторяли. До фиксируемого проглатывания. Помимо обмороков и повсеместной тахикардии, большинство пробило на понос. Зимние ночи длинные — подождали. И повторили. Для однозначности восприятия новизны.

Разрушение идеологии через разрушение пищевых табу. Я уже вспоминал о некоторых законах Чингисхана в этой области в отношении мусульман.

Другой пример. В Индии усиливается анти-британское движение. Молодые люди из индусов и мусульман собираются вместе, чтобы покушать мясного ассорти. Из говядины (корова — священное животное в индуизме) и свинины (нечистое животное в исламе). Так они укрепляют своё единство в борьбе с империализмом. Отказываются от собственных традиций ради высшей цели — освобождения своей Родины от «гнусных англичан».

Получилось — британцы ушли. Через несколько лет подросшие и поумневшие «революционеры» режут друг друга в ходе миграции населения между частями уже освобождённой Родины, между Пакистаном и Индией.

Для меня важно оторвать этих людей от «отчих корней», от норм кудо и ешей. Публичное поедание медвежатины — один из способов. Эти люди не смогут вернуться к былому, их не примут сородичи. Они сами не смогут себе сказать:

— Мы — настоящие, коренные, исконно-посконные.

Потому что — оскоромились. Нарушили табу. «Не девочка».

Среди многих небылиц, что обо мне по Руси ходят, есть и сказка, будто я к медвежьему племени смертную злобу питаю. И давнюю историю с Велесовым медведем, как причину, пересказывают. Да ещё вспоминают первые Всеволжские зимы, когда я-де тьмы медведей истребил. Лжа сие есть.

В первую зиму во Всеволжске были люди мои наги и босы. Медведи же в краях наших жирны и мохнаты. И числом многие. Вот я той медвежатиной людей кормил, в шкуры медвежьи — одевал, салом медвежьим — лечил.

А что люди мои мне лесных хозяев дороже — так то истина. И не отпираюсь. Мне мои — дороже. И не только зверей лесных, но и людей прочих.

И ещё скажу: важно мне было суеверия племён здешних превозмочь. Для верности их, дабы стать «хозяином» здешних мест — надобно победить прежнего «хозяина». «Лысая обезьяна» победила «мохнатого прародителя».

Слова: «на Стрелке медвежатину едят, медвежьим жиром сапоги смазывают» — вызывала у туземцев, по-первости, возмущение сильное, отвращение вплоть до рвоты неостановимой. После приходило им в сознание: «Зверь Лютый сильнее могучего маска. Воевода Всеволжский убил нашего бога». И многие глупости, что кровью человеческой обернуться могли, затихали, даже не дойдя до языков.

Отвращение и страх причудливо смешивались в отношении к моим людям. Особенно — к поедателям «великого предка» из числа бывших соплеменников. Взаимная неприязнь между туземцами, оставшимися «на земле», почитающих, хоть бы и тайно, медведя, и присылаемых от меня, со Стрелки — исключала сговор меж ними.

А «два медведя в одной берлоге» — оказалось элементом из местного фолька. Истребление той парочки особенно поспособствовало укреплению моего авторитета, моей власти.

Я добился своего — меня панически боялись. Я этого хотел, потому что только такой страх мог обеспечить безопасность, просто — выживание моих людей на Стрелке.

Ефимыч чётко поёт:

«Я учусь быть злым, чтобы мир дрожалДаже манную кашу я ем с ножаНа меня все давно махнули рукойИ считают, что я всегда был такой —Не любил детей, не любил гостейИ все время ждал плохих новостей.И живу я — как в окопе сижу,Я — шестая колонна, русский буржуй,Меня не любит эта странаИ я за это плачу сполна.…Потому что я сломанный пароходИ давно уже двигаюсь лишь вперед.Если я засну, дам слабину,Местные пустят меня ко дну».

Выучился. «Есть с ножа». Не сплю, «плачу сполна», слабины не даю. Даю… наказания за неисполнение. Двигаюсь — «только вперёд». Да и вариантов типа: