Кальде Длинного Солнца - Джин Родман Вулф
Шелк опять наклонился над корнетом, ища рану.
— Я сказал, что подарю ему чашу. Чтобы собирать кровь, ты понял?
— Да, — рассеянно сказал Шелк. — Я знаю, для чего.
— Он сказал, что использует желтые горшки, и я ответил… ответил…
Шелк встал и подобрал маленький рюкзак.
— Где его тело? Ты уверен, что он мертв? — Орев опять вспорхнул ему на плечо.
Ювелир вытер глаза и нос.
— Мертв ли он? Святой Гиеракс! Если бы ты увидел его, то не спрашивал. Он снаружи, в переулке. Этот сержант пришел, когда мы говорили, и застрелил его. В моем магазине! Потом оттащил его наружу.
— Пожалуйста, покажи мне его. Он принес Прощение Паса всем остальным, верно?
Ведя Шелка мимо пустых демонстрационных витрин в заднюю часть магазина, ювелир кивнул.
— Корнета Маттака никто не ранил, верно?
— Да. — Ювелир откинул в сторону занавеску из черного бархата, за которой открылся узкий коридор. Они прошли мимо запертой на замок железной двери и остановились перед такой же дверью, запертой на тяжелый засов. — Я сказал патере, что, когда все кончится, я дам ему золотую чашу. Пока он приносил Прощение Паса, я убирал вещи из витрин. Он сказал, что никогда не видел столько золота и что они копят на настоящий золотой потир. В мантейоне был один, перед тем, как он там появился, но они были вынуждены продать его.
— Я понимаю, почему.
Ювелир снял второй засов и прислонил его к стене.
— И я опять сказал, что, когда все кончится, я дам тебе один, чтобы ты помнил эту ночь. У меня, уже почти год, есть один, очень симпатичный, простое золото, хотя выглядит отнюдь не простым, понимаешь, что я имею в виду? Он улыбнулся, когда я ему это сказал.
Железная дверь открылась под скрип ржавых петель, мучительно напомнивший Шелку садовые ворота его дома.
— И я сказал: «Патера, иди со мной в кладовую, где я храню драгоценности, и я покажу его тебе». А он положил руку мне на плечо и сказал: «Сын мой, не считай себя связанным своим обещанием. Ты не клялся никаким богом». И… и…
— Дай мне посмотреть на него. — Шелк вышел в переулок.
— И тогда сержант вошел и застрелил его, — закончил ювелир. — Так что не возвращайся обратно, патера.
В холодной, пахнувшей злом темноте кто-то шептал те самые молитвы, которые только что закончил Шелк. Он услышал имена Фэа и Сфингс, за которыми последовала обычная завершающая фраза. Голос был старческий; на одно жуткое мгновение Шелку показалось, что это голос патеры Щука.
К тому времени, когда коленопреклоненный человек встал, глаза Шелка уже привыкли к темноте.
— Вы подвергаете себя страшной опасности, — сказал Шелк, вовремя проглотив титул сгорбленной фигуры.
— Вы тоже, патера, — сказал ему Квезаль.
Шелк повернулся к ювелиру:
— Пожалуйста, иди внутрь и закрой дверь на засов. Мне нужно поговорить… со своим товарищем, авгуром. Предостеречь его.
Ювелир кивнул, и железная дверь с грохотом закрылась; тьма переулка стала еще темнее.
Несколько секунд Шелку казалось, что он просто потерял Квезаля в темноте; однако тот действительно исчез. Патера Мурена — чей возраст, рост и вес невозможно было определить без света — лежал на спине в грязи переулка с четками в ладонях и руками, аккуратно сложенными на развороченной груди; лежал один, в последнем одиночестве смерти.
Глава седьмая
Где Фелкс держит зеркало
Шелк остановился перед впечатляющим фасадом гостиницы Горностая. Она была построена как частный дом, или так казалось — построена для кого-то с бездонным кошельком и глубоким уважением к колоннам, аркам, фризам, карнизам и тому подобному, всему тому, что Шелк раньше видел только в виде выцветших изображений, нарисованных на в остальном плоских фасадах домов из коркамня; здесь они были настоящими каменными джунглями, поднимавшимися в небо на добрые пять этажей. Нарочито небольшая полированная вывеска на широкой зеленой двери объявляла: «Отель Горностай».
«Кем был этот Горностай? — рассеянно подумал Шелк. — Жив ли он? И может ли быть Линзанг его бедным родственником — или даже богатым, который восстал против Аюнтамьенто? А как насчет патеры Росомаха? Всякое бывало».
Ладони были потными и липкими, хотя его била холодная дрожь; он обыскал одежду, прежде чем вспомнил, что его сутана находится в рюкзаке вместе с позаимствованной синей туникой, и вытер руки о надетую на себя желтую.
— Внутрь? — спросил Орев.
— Через минуту. — Он медлил и знал это. Это дом Горностая, конец мечтаний, пробуждение на тенеподъеме. Если ему повезет, его узнают и застрелят. Если нет, он найдет статую Фелксиопы и будет ждать, пока гостиницу не закроют, ведь даже она когда-нибудь закрывается. Безмерно важный слуга ледяным тоном сообщит ему, что он должен уйти. Он встанет, в последний раз оглянется по сторонам и попытается о чем-либо поговорить со слугой, чтобы выиграть еще несколько мгновений.
И после этого уйдет. На улице будет серое, очень холодное утро. Он услышит, как дверь дома захлопнется за ним, услышит щелчок засова и треск задвижки. Он посмотрит вверх и вниз по улице и не увидит ни Гиацинт, ни того, кто принесет от нее письмо.
И тогда все закончится. Он умрет, с ним будет покончено, и он больше никогда не будет живым. Он будет вспоминать о своей страсти как о чувстве, когда-то наполнявшем душу авгура, чье имя, Шелк, случайно совпало с его; не самое распространенное имя, но отнюдь не диковинное. (Старый кальде, чей бюст мать держала на задней полке шкафа, был… как же его звали? Тоже Шелк? Нет, Чесуча; но чесуча тоже дорогой материал.) Он пытался принести мир и спасти мантейон, потерпел поражение в обоих случаях, и умер.
— Внутрь?
Он хотел сказать, что они действительно войдут, но обнаружил, что настолько охвачен ужасом, что не в силах сказать ни слова. Пробормотав «Простите», мимо него прошел мужчина в шляпе с фазаньим пером и меховой накидке. Ливрейный лакей (наверно, тот самый важный слуга, которого он представил себе несколько мгновений назад) изнутри открыл перед ним дверь.
Сейчас. Или никогда. Уйти или послать сообщение. Сохранить иллюзию.
— Вы входите, сэр?
— Да, — ответил Шелк. — Да, я вхожу. Но я не уверен в моей домашней птице. Если есть какие-нибудь возражения, я оставлю ее снаружи.
— Нет, сэр. — Слабая белоснежная улыбка коснулась узких губ лакея, похожая на изморозь на оконном стекле. — Дамы постоянно
