Роберт Рэнкин - Мир в табакерке, или чтиво с убийством

26

Так мы, значит, умерли?

Я этого не видел.

А хотелось бы.

Мне говорили, что взрыв получился очень живописный.

Те обитатели Брэмфилда, которые в данный момент плясали конгу вокруг стоянки за «Веселым садовником», празднуя новый год и новое тысячелетие, сначала решили, что это фейерверк, который устроил для них щедрый лэрд.

Дело в том, что взрывчатку заложили очень искусно, а вся прелесть была в том, как я понял уже после, что отдельные заряды не были снабжены часовыми механизмами. Т.С. Давстон предоставил судьбе самой распорядиться тем, как они сработают.

Давайте, я объясню.

Он был одержим идеей, что конец цивилизации – нашей цивилизации – наступит ровно в полночь в последнюю ночь двадцатого века. Он говорил, что знает это. Видел это. Чувствовал это. Как угодно. И он был так в этом уверен, что заложил свою бомбу следующим образом.

Детонатор был оснащен простым прерывателем. Пока в замок Давстон поступает электричество, бомба абсолютно безопасна. А вот если подача электричества прекратится, она взорвется.

И разумеется, если Тайное Правительство Мира не разрабатывает Ошибку Тысячелетия, благодаря которой все компьютерные системы должны выйти из строя, подача электричества не прекратится. Но если оно ее разрабатывает и Единая Энергетическая Система откажет…

Большое АП-ЧХИ!

И точно в полночь компьютерные системы вышли из строя, и Единая Энергетическая Система отказала.

Даже сойдя в могилу, он им все равно отомстил.

Конечно, его можно любить, его можно ненавидеть, но не восхищаться им нельзя. Это был настоящий шедевр.

Но я собирался рассказать, как были размещены заряды.

Их было три. Три отдельных заряда разнесли замок Давстон на атомы. Но они были установлены настолько искусно, что они сделали и еще кое-что. Когда они взорвались, в небо взлетели три огромных огненных шара.

Они крутились и плевались огнем и на одно мгновение превратились в трех змей с логотипа Геи Т.С. Давстона.

Ну не умно ли, чтоб его?

Но я уже сказал, что не видел этого. Фургон, которым я пытался управлять, снес ворота и полетел по дороге к деревне. А потом был тот коварный поворот, как раз перед «Веселым садовником».

Так вот: было темно, очень темно, ни фонарей, ничего. А я так и не разобрался, как включить фары у этого чертова фургона, а дорога вся обледенела, а мы ехали ну очень быстро.

Я повернул руль и что было сил надавил на тормоз, но этот поворот даже и в самые лучшие времена был очень коварный.

– Аааааааааааааааа! – завопил Норман.

– Аааааааааааааааа! – согласился я.

Я смутно помню, как зад прицепа занесло вперед, и как словно ниоткуда взялись все эти деревья, и как мы вдруг перевернулись, а потом стало еще темнее.

По «Веселому садовнику» мы промахнулись всего на несколько сантиметров, но зато точно попали в очень живописный домик эпохи Тюдоров напротив – тот, с ухоженным садиком с клумбами, с надписью «Охраняется государством» на стене, и все такое.

И грохота-то особого не было, скажу я вам.

Когда я очнулся, мы с Норманом лежали тесным узлом на потолке кабины, который теперь стал полом.

– Так мы, значит, умерли? – спросил Нортон.

– Нет, – ответил я. – Мы не умерли. Мы выжили. Мы в безопасности.

И я не знаю, почему я так сказал. Я знаю, что так говорить нельзя. Я знаю и мы все знаем, что как только это скажешь, с тобой сразу же случится что-нибудь еще хуже.

Навлечешь на себя НЕОЖИДАННЫЙ КОНЕЦ.

И не спрашивайте, почему так. Наверно, это традиция, или старинный договор, или что-то вроде того. Но я сказал именно так. И, раз уж я это сказал, сказать это обратно я уже не мог.

– Что это за звучок такой? – спросил Норман. – Такое смешное царапание…

Такое смешное царапание. И что бы это могло быть?

Могла ли это быть химера, которая каким-то образом забралась в фургон и теперь пробиралась к кабине, чтобы ворваться в нее, разорвать нас на части и проглотить, не разжевывая?

Конечно, могла бы.

Но это просто ветер свистел в ветвях.

Фу– ух.

– Скажи, что мы в безопасности, – попросил Норман.

– Мы в безопасности, – сказал я. – Нет, стой-ка. Бензином не пахнет?

27

Представление не кончится, пока не окочурится толстяк.

Нет, конечно, мы не умерли.

Нас не разнесло на мелкие кусочки.

Нескольких секунд до взрыва бензобака нам хватило, чтобы оказаться в «Веселом садовнике».

Паб почти не пострадал. Основная часть взрыва пришлась на долю тюдоровского домика. Обидно, конечно: он был такой старинный, такой ухоженный, живописный и все такое.

Но я уже говорил, что мне больше по душе эпоха королевы Виктории. А архитектура эпохи Тюдоров мне никогда не нравилась.

У Нормана денег с собой не было, так что платить за пиво пришлось бы мне.

Если бы в пабе было пиво. Электричество-то отключилось. И насосы больше не работали.

– Света, чтоб их, нету, – заявил хозяин. – Наверно, виноват это чертов тысячелетний компьютерный забой, о нем всю дорогу говорили.

– Компьютерный сбой, – поправил его Норман.

– Это кто сказал? – спросил хозяин. – Ни хрена, мать его, не вижу в этой тьме.

На самом деле было не так уж темно: на другой стороне улицы уютно пылал тюдоровский домик.

– Просто налейте нам две двойных из ближайшей бутылки, – сказал я. – Можно даже без льда и лимона.

– Держите, – и он налил две двойных на ощупь.

– Знаете, что мне это напоминает? – прошамкал какой-то старикашка в углу. – Войну мне это напоминает. Может, споем тогда, а? Вспомним боевой дух времен блица, когда рабочие классы сплотились и стали тем, что мы есть.

– А что мы есть? – спросил я.

– Бедняки, – ответил старик. – Бедняки, и тем гордимся.

Ну так я ничего не имел против, так что спел вместе с остальными. Это был мой народ. Я был его частью, а они были частью меня. Я наконец был дома, среди своих. И мы пели во всю силу голосов. Пели песню, которую все мы знали и любили. Песню, которая так много значила для нас.

Это была песнь надежды. Это был гимн. Это была песня, в которой так или иначе говорилось все, что можно о нас сказать.

У меня слезы на глаза наворачивались, когда мы ее пели.

Вот и мы, вот и мы, вот и мы.Вот и мы, вот и мы, вот и мы-ы.Вот и мы, вот и мы, вот и мы.Вот и мы– ы, вот и мы!

Второй куплет я забыл.

То, что случилось, когда часы пробили двенадцать в ту последнюю ночь двадцатого века, теперь стало историей. Изустной, то есть, историей. Потому что никакой другой нету. Изустная история, рассказы у камелька, причем все разные.