Альберт Валентинов - Синяя жидкость (сборник)

И вдруг умирает отец, вернувшись из загранкомандировки. Какую речь произнес Гудимов на похоронах! Я плакала. Все думали, что я скорблю по отцу или по тем привилегиям, которых лишаюсь с его смертью, а я плакала от счастья, что меня любит такой человек. Меня удивило, что он не поехал на поминки, но тогда я не придала этому значения А потом… потом он стал избегать меня. Мне так необходимо было иметь его рядом, а он отговаривался то совещаниями, то ангиной.

Я отказывалась верить: у кого станет сил вынести самой себе приговор? А ведь приходилось еще поддерживать мать, которая совсем опустила крылья. Наконец я не выдержала, позвонила ему и сказала, что сейчас приеду и начну выяснять отношения прямо в его служебном кабинете. Он что-то протестующе залепетал, но я бросила трубку.

Время я выбрала неудачное. Мы собрались с мамой на кладбище устанавливать ограду на могилу, которую сделал один из заводов отрасли. Министерство выделило рабочих и предоставило машину, бывшую папину персональную. В последний раз мы пользовались этой машиной. Ведь мы теперь уже не члены семьи крупного руководителя, — она зло усмехнулась, — и в нашем распоряжении все виды общественного транспорта, включая такси. Шофер торопился и был совсем не так любезен, как раньше, но я уговорила его заехать на полчаса в министерство и, оставив маму в машине, кинулась к Гудимову. Задрыга-секретарша не хотела меня пускать, кричала, что Гудимова нет. Я отпихнула ее, ворвалась в кабинет и убедилась, что она не соврала. Тогда я зашла к Жене Левиной. Она рассказала, что Гудимов взял ключи от квартиры своего друга и ушел к нему писать доклад, а то на работе отвлекают звонки и посетители. Удрал, как провинциальный Дон Жуан! Женя была в курсе моих дел, и я могла говорить с ней свободно. Она, как умела, утешила меня. Мы забежали в туалет — извечное убежище расстроенных женщин — покурили, поплакались. Я подарила ей пачку «Кэмел», я их всем дарю, и немного успокоилась.

Начальник отдела, вот этот самый Юрий Дмитриевич, был на кинопросмотре, и Женя предложила проводить меня к нему на квартиру, где я смогла бы свободно высказать Гудимову все, что я о нем думаю. Иногда женщине это очень нужно, чтобы не потерять к себе уважения. Если бы было время, я, пожалуй, так бы и поступила. Но внизу стояла машина с нетерпеливым шофером и мамой, которая уже у министерства начала плакать, и я поехала на кладбище. Женя проводила меня до машины.

Вернувшись с кладбища вечером, я отправилась бродить по улицам, потому что иначе сошла бы с ума в пустой квартире с мамой. Проходя мимо ресторана, увидела Юрия Дмитриевича, и вот, собственно, и все.

— Еще вопрос, — сказал майор. — Откуда у вас эти сигареты?

— Последний папин подарок. Правда, невольный. Возвращаясь из Японии, он заехал по делам в Америку и привез целый ящик. Не для себя, он не курил, а для иностранцев, которые часто приходили к нему на работу. Ну и мне подарил несколько упаковок, хотя его коробило от того, что я курю. А теперь вот весь ящик достался мне. Закуривайте.

— Благодарю, — майор закурил и расписался на пропуске. Вероника Петровна торопливо провела пуховкой по щекам, тронула помадой губы.

— Так помогла я вам хоть немного в поисках истины?

— Помогли, и очень сильно. Огромное вам спасибо.

— А вот для меня все остается, как в тумане, — она жалко улыбнулась. — Не могу поверить, что я была для него лишь ступенькой на служебной лестнице.

— Не мне вас утешать, Вероника Петровна, — сказал майор. — Это сделает время, простите за избитую истину. Но ключ к разгадке я вам дам. Сумейте только им воспользоваться. Так вот, Юрий Дмитриевич не был любовником Татьяны Вениаминовны.

Она холодно пожала плечами.

— Теперь это не имеет значения.

И все же она поняла. Как женщины быстро разбираются в таких вещах! Уже подойдя к дверям, она вздрогнула и резко обернулась. Щеки ее стремительно заливала краска. Ей стало так стыдно, что слезы навернулись на глаза.

— Боже, — сказала она, — какая мерзость!

И кинулась вон, хлопнув дверью.

После ее ухода мы довольно долго молчали. Я пытался как-то увязать ее рассказ с обликом того Гудимова, которого знал. Конечно, все было так, как она говорила, и все было не так. Беспринципный карьерист, готовый шагать по трупам… Сказать так о Борисе — все равно что пытаться понять сложнейшие явления современной физики, читая школьный учебник. Все было гораздо сложнее… и страшнее. Отнюдь не престиж должности и связанные с этим персональная машина, государственная дача, поликлиника, спецраспределитель заставляли Бориса любыми способами карабкаться по служебной лестнице. К бытовым благам он как раз был равнодушен и пользовался ими постольку, поскольку они трогали работе, помогали не отвлекать мысли и силы от дела.

Дело! Вот единственное, что занимало его в жизни, что наполняло его с утра до вечера и даже во время сна. Некоторые самые смелые и удачные решения приходили к нему во сне. Частенько мне казалось, что Борис не живой человек, а собирательный образ, сошедший с пожелтевших газетных страниц.

У нас почему-то укоренилось мнение, что надо работать на износ, до инфаркта. Чтобы после смерти непременно подчеркнули: «сгорел на работе». И никто еще не осмелился высказать вслух, что цель жизни вовсе не в этом. Не для того создан человек, чтобы, как битюг, тащить на себе непосильный груз. Не жить, чтобы рабоботать, а работать, чтобы жить, — вот нормальное состояние человека. Но сколько лет мы воспевали романтику трудностей — честное слово, у меня даже в юности вызывали недоумение и неосознанную брезгливость трафаретные газетные репортажи со строительных площадок. Жить в палатках при лютом морозе, без элементарных удобств, производить вручную непосильную работу, потому что кто-то не удосужился организовать в достаточном количестве производство механизмов, бить рекорды выносливости, чтобы всю остальную жизнь проводить под наблюдением врачей, — это, по-моему, не героизм. Это унижает человека. К счастью, в последние годы такие репортажи исчезли с газетных страниц. Поняли, что человек создан для легкой, приятной жизни, в которую обязательно входит труд. Но труд разумно организованный, на уровне эпохи, доставляющий удовольствие, а не гнетущий с мрачной неотвратимостью, как пудовые вериги религиозных фанатиков.

А Гудимов был фанатиком труда, ибо больше ни к чему не был пригоден. Не знаю, что его таким сделало, мы познакомились, когда он был уже сложившейся, несмотря на молодость, личностью с твердым взглядом на жизнь. И намертво оторвал от себя все, что, по его представлениям, мешало успеху, мешало стать энергичным руководителем — бытовал довольно долгое время такой термин. Быть энергичным руководителем — значит идти напролом, выполнять задания любой ценой, в том числе и ценой человеческих жизней. Ничто не ценилось в то время так дешево, как человеческие жизни. Тогда твердо помнили, что ручной труд, рабский труд самый дешевый, но забывали, что и наименее производительный. И Гудимов добился своего — стал идеальным руководителем по тем меркам… Но в том-то и была его трагедия, что к тому времени, когда он стал идеальным руководителем, мерки изменились. А к новым требованиям он не сумел приспособиться, да и не захотел. И заплатил страшную цену за то, чтобы мечта стала судьбой. Потому и карабкался с такой одержимостью по служебной лестнице, что сознавал свою ущербность, неполноценность, глухоту души ко всему тому, чем так легко и свободно упиваются другие. Он завидовал им мрачно, до ненависти, и яростно искал наслаждений в единственно доступной ему сфере — административной. Как тот одержимый из древнего мифа, что никак не мог схватить золото, проскальзывающее между пальцами. Успехи в административном кресле были необходимы ему для самоутверждения, что он хоть в чем-то превосходит других. Потому и бросил дочь Огородникова, что не могла она уже помочь в той коренной перестройке отрасли, которую он придумал. Придумал для того, чтобы завалить себя и других напряженной организаторской работой на многие годы вперед. Я знал этот проект — смелый, грандиозный и… абсолютно бесчеловечный. Вот в тридцатые годы его бы, пожалуй, приняли. А сейчас перестройка пошла по другому пути.