Роман Подольный - Легкая рука

Хорошо, что он придумал когда-то, как сделать, чтобы можно было отходить от аппаратуры, — оставаясь в пределах зоны, конечно.

Медленно-медленно встает после короткого тревожного сна очень уставший человек. Только не хватает, чтобы он сейчас умер. Аппарат ведь тут же отключится. Валидол под язык. Не помогает. Нитроглицерин. Аля говорила — нитроглицерин надо принимать только лежа. Но и ей не проверить сейчас, как он принимает лекарства.

Сегодня у них вечернее свидание. Он придет — для нее — на три секунды раньше назначенного. Должен прийти. А здорово сдвинулось солнце за эти полтора года одиночества. Он выходит на поляну. Аля на месте. Как все эти месяцы. Как все последние часы. Ее видно хорошо. А чтобы она его увидела, требуется выдержка. Как в фотографии. Полчаса надо простоять неподвижно. Увидела. Рванулась к нему. Остановилась — вспомнила про невидимую стену. Бросила к его ногам камень, обернутый в лист бумаги.

“Милый! Эвакуация заканчивается. Остались минуты. Отключай аппарат. Вертолет сбросит тебе лестницу”.

Да, вот оно в небе, доброе летающее животное конца XX века. Жалко, она не услышит, а то бы Михаил сообщил, что стоит на своем, как Лютер. Или, как статуя Командора. Обратной связи из мира ускоренного времени, к сожалению, нет. Отсюда записку с камнем не кинешь — давно проверено. Начинаются всякие парадоксы, с ними еще предстоит разобраться.

Аля держит руку у сердца. Смотрит на него. Хорошо.

Аля еще видела его стоящим на ногах, а он падал. И снова она увидела Михаила, когда он уже лежал на земле. Что случилось, она поняла, увидев какую-то букашку, осторожно, медленно-медленно вспрыгнувшую на обтрепанный рукав его ковбойки.

И тут же в уши ударил рев селя, отпущенного временем.

В вертолет, повисший в полуметре от земли, ее втащили силой.

Печальная история

Скучная это вещь — вечер в городе, где у тебя нет неделовых знакомых. Особенно если не давит срочная работа, а книжки, захваченной с собой в командировку, хватило как раз на часы, проведенные в самолете. С тоской думаешь, что в Москве позвонил бы Тихону или Маше — и пересекся с кем-то из них, одолжил бы у соседа еще нечитаный журнал, завалился бы в гости к родителям. На крайний же случай остается шахматный клуб.

Да что я? Здесь ведь такой клуб тоже есть, конечно! И сразу стандартный гостиничный номер показался уютнее, и квадратный абажур настольной лампы уже не раздражал, и вычурно выгнутая спинка кресла не вызывала неприятных ассоциаций… Понимаю всю чудовищность сравнения, но мне вспомнился день, когда Нина сообщила, что уезжает по распределению. Незадолго перед тем считалось, что поженимся, но, по молодости лет, и меня и, как выяснилось, ее стала раздражать некоторая обреченность на этот шаг, исчезновение других возможностей, которых не было, правда, но ведь могли бы появиться… а вот расставание сразу окрасило для меня щеки, казавшиеся уже слишком красными, в нежно-розовые тона, и искусственные тени под глазами на ее лице не выглядели больше нелепыми, и мне даже захотелось на несколько мгновений уговорить Нину, что все еще можно и нужно вернуть. Удержался! Правильно сделал, между прочим.

Вот и сейчас я уже готов был полюбить этот одноместный рай командировочного, раз было куда из него уйти, и остаться здесь до завтрашнего утра. Но так же точно, как тогда, я знал, что стоит раздумать — и тяжелая скука, скука отсутствия выбора, скрутит меня снова.

Ближайший шахматный павильон, как выяснилось, находился в парке, “рядышком” — и верно, я дошел туда от гостиницы за десять минут. К началу блиц-турнира я опоздал, и слава богу — незнакомцев, известное дело, не слишком любят в них включать, а я очень не люблю просить, когда не уверен в согласии.

Но зато подходящий партнер нашелся почти сразу — одиноко сидевший за шахматным столиком с расставленными фигурами высокий мужчина с длинным унылым лицом. Он мне обрадовался. Уже с первого десятка ходов обнаружилось, что играем мы примерно в одну силу, то есть партнер был идеальным, да еще строил он партию изобретательно и остро, позволяя тем самым и мне развернуться. Рубка пошла отчаянная — но в тот момент, когда счастье начало клониться на мою сторону, я подставил под удар ладью. Просмотр. Он же зевок. Вечное проклятие пижонов, редкое, но оттого еще более злое несчастье шахматистов высшего ранга, вплоть до чемпионов мира. Случайность, побеждающая саму необходимость, античный рок, вмешивающийся в закономерный ход событий, трагедия, почувствовать которую по-настоящему может только человек, знающий горечь поражения, нанесенного самому себе.

Что рядом с этим чувства десятиклассника, вытаскивающего на экзамене единственный невыученный билет? Знаю, был таким десятиклассником, но тогда сохранялась надежда на доброе отношение учителя, шпаргалку, собственную сообразительность; в конце концов, можно было взять и другой билет, пусть поплатившись за это баллом.

А грубый зевок равному партнеру сразу лишает тебя всех шансов на спасение. “Что, не корову проигрываем?” — как говаривают в таких случаях ехидные или утешающие болельщики. Конечно, не корову! Но какой же смысл играть взрослому человеку в шахматы, ежели относиться к ним без страсти… На время игры весь белый свет умещается на шестидесяти четырех клетках, и в каждой партии настоящий шахматист (а я смею считать себя именно таким — дело ведь не в силе игрока, но в его отношении к игре) проходит целый жизненный путь — от дебюта, что в переводе с французского значит начало, и до эндшпиля, что в переводе с немецкого означает конец игры.

…Ладью партнер не взял. Я не поверил своим глазам. Вопросительно посмотрел на него. Противник, низко опустив голову, не отрывал глаз от позиции, явно не желая встречаться со мной взглядом. Зато заговорил кто-то из пяти или шести болельщиков, окруживших к тому времени наш столик.

— Он, видите ли, зевками не пользуется!

В голосе прозвучала неприкрытая неприязнь. Другой наблюдатель мрачно отозвался:

— Ничего, еще воспользуется, будьте спокойны.

Ход, который партнер сделал, вместо того чтобы взять ладью, был лучшим, какой можно в такой ситуации придумать, — при условии, конечно, что ты действительно не желаешь воспользоваться ошибкой партнера. Но лучший — это ведь не обязательно хороший. А я до зевка стоял очень прилично, теперь же партию, кажется, можно было считать уже выигранной. Я чувствовал себя неловко, но, в конце концов, мы же и еще поиграем, будет у меня, надеюсь, случай расплатиться той же монетой… Я заранее восхищался собственным благородством… У — черт! Теперь я зевнул коня. Когда и этот подарок был отвергнут противником, пришло чувство обиды — за кого же меня считают, проявляя такую снисходительность! Даже благородство не имеет права быть таким навязчивым! Ладно же. Поставлю мат, потом объяснюсь. Итак, белопольного слона на королевский фланг…