Юрий Никитин - Я живу в этом теле

Я молчал, но сердце билось учащенно. Даже в его забалдевших глазах, в его оплывшей, как воск под горячим солнцем, фигуре прячется тот черный ужас, который не дает ему все еще расслабиться так, как умеют беспечные подростки.

– Но ты бросил там все, – сказал я осторожно, видя, что он говорить не хочет. – Говорят, ты не стал даже получать документы в экспедиции…. Тебе прислали их через полгода по почте. Верно?

– Было такое, – ответил он ломким, как промерзшая ветка, голосом.

– Кто-то брякнул, что ты испугался таежных трудностей, – заметил я коварно, – не выдержал, сбежал…

Он вытащил из холодильника еще по две бутылки, открыл, дергая краем жестяной крышки об угол стола, хотя изящная импортная открывашка лежала рядом. Пиво пенной шапкой полезло через край, он жадно припал к горлышку.

Я смотрел, как ходит его кадык, пальцы слегка вздрагивают, как Юлиан глотает с непонятной торопливостью. Но ведь пиво никто не отнимает, в холодильнике еще запас, не считая ящика на балконе…

– Испугался, – сказал он хрипло. – Представь себе.

ГЛАВА 19

Я отшатнулся в удивлении:

– Ты?

– А что я? Я тоже человек.

Он загреб орешков целую горсть, бросил в рот. Челюсти мощно задвигались, послышался хруст, треск. Глаза его были неспокойными. Он метнул взгляд на экран телевизора. Мне почему-то показалось, что хочет звук усилить еще больше.

– Чего ты испугался?

– Не медведей, – буркнул он. – И не отсутствия горячей воды. Я, если хочешь знать, родился и жил в так называемом частном секторе. У нас горячей воды отродясь не было! Но в тайге ни газет, ни телевизора, ни магнитофонов… Понимаешь?

– Нет, – признался я честно. – Ну и что? Все мечтают уехать на дачу, подальше от городской суеты…

– На выходные, – передразнил он с неожиданной злостью. – На субботу и воскресенье! Редко кто весь отпуск там сидит… А кто и сидит, сколько того отпуска? А я сидел в тайге пять лет! Не все время, конечно, без газет: часто приходилось работать с отрядами, суета, то да се, но бывало и так, что месяцами живешь как бирюк, как волк-одиночка. В первые дни еще по привычке жил, как все живут… Понимаешь, это очень важно – жить, как все. Это даже называется «жить, как все люди». Только это почему-то не ругательство, как должно бы быть на самом деле, а похвала. Представляешь?..

Я пожал плечами:

– Со временем многие значения слов меняются. Вот, к примеру, «лихой парень» говорится теперь в похвалу. А раньше слово «лихой» означало только плохое, ибо лихо есть лихо.

Он отмахнулся с досадой:

– Не понимаешь, да? Когда живешь, как все, живешь стадом, то твоя личность как бы растворяется в большом таком стаде… пусть коллективе. А когда оказываешься, скажем, в тайге… словом, начинается отторжение от этой огромной массы, ты сам становишься личностью. Начинаешь воспринимать себя как личность. Почему? Да потому, что в городе на тебя со всех сторон обрушивается поток информации: идешь по улице, а со стен реклама, надписи, машины проносятся, пешеходы бегут, толкаются, киоски яркие, двери магазинов, красный свет, стой, а теперь зеленый, но спеши, а то сейчас вот машины сорвутся… А в тайге мозг сперва жадно ждет, когда же дадут ему эту лавину, а когда ее нет и нет, сам начинает что-то выплавлять, производить… Начинает мыслить! В городе мыслить не обязательно, даже вредно. Тут спешишь жить по готовым алгоритмам, за тебя все сказано и просчитано, на все готовые ответы либо уже есть, либо подскажут. В городе все заранее известно: какой пастой зубы чистить, какой шампунь от перхоти, какие туфли носить и что отвечать таксисту… А там, где ничего нет, мозг сперва воет от голода, а потом начинает, начинает… В памяти напихано много. Вот мозг и начинает все перебирать, как скупая хозяйка. Перебирать, перетряхивать, переоценивать… Понимаешь, это самое страшное.

Я согласился с неловкостью:

– Да знаю, знаю. Когда едешь в троллейбусе, делать нечего, то начинаешь складывать цифры на троллейбусном билетике. Мозг без работы не может.

Я клевал орешки по одному. На языке оставалась приятная соленость, пальцы сами нащупали запотевшую бутылку. На этот раз захотелось увидеть цвет, я наполнил высокий бокал, не рассчитал, светло-коричневая пена торопливо хлынула по стеклу на стол. Я поспешно схлебнул пенистую верхушку.

– Вот от этого я и драпанул, – сказал он потерянно. – Знаю, многие уходили для этого думания в леса, пустыни, горы… Становились отшельниками, находили истину, возвращались и проповедовали. Но я думаю… по себе знаю!.. что уходили тысячи, но тысячи и сбегали обратно. Не из-за вшей или диких зверей, а из-за… Черт, такое в голову лезет! Понимаю, те отшельники потому о видениях рассказывали.

– Видениях?

– Ну, образах, если хочешь. Словом, мысли всякие приходят.

– Что за мысли? – спросил я жадно.

Он уже открыл рот, но заколебался, глаза быстро скользнули по моему лицу, губы зашевелились туго, словно не могли вытолкнуть слово, что отчаянно упиралось и цеплялось за десны, как за дверки милицейской машины.

– Да так, – сказал он наконец, и я понял, что эти дежурные слова, крутые и накачанные, стоптали отчаянно сопротивляющегося интеллигентика и теперь смотрят на меня безликими мускулистыми тенями, оставив за спиной что-то встрепанное и умное. – Да так… Просто мысли. Говорят, человек всего три или четыре минуты в сутки мыслит, а все остальное – готовые алгоритмы. Брехня! Если три минуты в году, и то хорошо. Ведь мы сейчас что делаем?

– Балдеем, – согласился я, понимая его вопрос.

– Вот видишь? – обрадовался он. – Ты понимаешь, что мы изо всех сил стараемся не мыслить. Не мыслить – это легко. Это просто. Это уютно и защищенно. Не понимаешь?

Я хотел сказать, что понимаю, но это значило бы проговориться, что я не тот, кого он перед собой видит. Что я не его старый одноклассник, а нечто иное, что возникло в теле его однокашника и дворового дружка!

– Почти, – ответил я осторожно, в то же время отчаянно страшась, что он снова втянется под раковину, как улитка, наткнувшись на толстокожесть разумоносителя, – я тебя скорее чувствую…

– Балдеем, расслабляемся… – повторил он. – Все века людишки старательно оттачивали мысль, интеллект, способность думать самостоятельно… а теперь словно уперлись в стену. В старину были придуманы особые дни, их назвали выходными. Человек выходил из обыденного ритма жизни, становился в сторонке… или ложился, если кому так больше нравилось, и размышлял, размышлял, размышлял! Кто проще, тот размышлял о том, так ли прожил неделю, планировал, как правильнее прожить следующую, а кто поумнее, тот допытывался мыслью, приборов тогда не было, как устроен мир, почему солнце встает на востоке и заходит на западе, почему вода мокрая и кто вырезает такие хитрые снежинки… А теперь человечек выходные, которые отведены для размышлений, превратил в хрен знает что, но только бы не дать себе думать, мыслить… А теперь представь себе, что такого человека забросят в место, где нет ни газет, ни телевидения, что услужливо подсовывают готовые мнения так называемых экспертов…