Юрий Никитин - Я живу в этом теле

Голос Челентано доносился из кухни. Я понял, что Юлиан не изменился, когда прошел на кухню, на столе лежали огромные профессиональные наушники, соединенные серебряной дугой. Снял, значит, пока открывал дверь. Не изменился, все никак не наестся благ цивилизации. Неужели настолько соскучился в тайге по музыке, по сбивающему с ног потоку информации?

Стол и стулья те же, что и в прошлый мой визит, сразу по его приезде из тайги, даже на том же месте. Я опустился на пластиковое сиденье, с наслаждением вытянул ноги.

Юлиан суетливо метнулся к плите, повернул верньеры. Плита простая, электрическая, разогревается с такой скоростью, что уже начинаешь ждать наступления ледников, но микроволновку почему-то не завел, гм… Вообще изменился мало, только двигается суетливее, говорит несколько больше, чем говорил раньше, а лицо подергивается, но не судорожно, как у больного, а словно бы Юлиан одновременно пытается то улыбнуться, то состроить скорбную гримасу, то вскинуть брови в непомерном изумлении или даже нахмуриться грозно и величаво.

Он повернулся ко мне так быстро, что я вздрогнул.

– Чай, кофе?

Из-за громкой музыки я едва расслышал, пришлось ответить, повышая голос до вопля:

– Если есть сок или квас…

– Есть даже пиво, – предложил он так же быстро.

– Ты ж раньше не употреблял?

– Теперь употребляю.

Недоговоренность прозвучала в его голосе очень ясно. Задние слова, как горох, догоняли и обгоняли передние.

– Давай, – сказал я, – употребим вместе.

Когда он распахнул холодильник, там заметалось эхо, словно Челентано воспевал два ряда бутылок из темного стекла с яркими наклейками. Еще ящик с бутылочным пивом я заметил на балконе. Когда Юлиан вынул из холодильника по две на каждого, темное стекло сразу же запотело, стало покрываться изморозью, что тут же собиралась в мелкие капельки, я их ежедневно вынужденно рассматривал в телерекламе.

Он повернулся к шкафчику, там ряд узкогорлых стаканов, я отмахнулся:

– Из горла слаще. Не люблю, когда пузырьки в воздух уходят.

Он дробно засмеялся, словно рассыпал цветное драже.

– Я тоже.

Стаканы сиротливо блестели хрустальными гранями, а мы тянули темное пиво, жмурились, покряхтывали, довольно сопели. Лишь когда мы опорожнили по первой и взялись за вторую, Юлиан опомнился, хлопнул ладонью по лбу, вытащил пакет с солеными орешками.

Постепенно громкая музыка, темное пиво в желудке, орешки – все начало погружаться в особую атмосферу легкого опьянения, когда все легко, просто и бездумно. Это называлось балдеть, расслабляться, я и раньше, будучи всего лишь человеком, всегда презирал такое времяпрепровождение, я-де хомо действующий, но сейчас ощутил, насколько мне приятно, хорошо, защищенно, когда все тело отяжелело, а мир стал теплее.

Юлиан не поддался мелочной жадности «совка»: не застеклил балкон, увеличивая площадь квартирки, так что во всю ширь видно синее небо с причудливым облачком, далекая крыша здания завода «Кросна» с множеством параболических антенн, снизу доносятся гудки автомобилей, шуршание шин троллейбусов, что странным образом проникают в атмосферу скороговорки диктора телевидения и милых сердцу мелодий из другой комнаты.

– Ты еще не устал от цивилизации? – заметил я лениво. – Только что радиоточки не хватает!

Он с усмешкой указал на огромные наушники с вмонтированными микрофонами. От них тянулся проводок к радиоприемнику размером со спичечный коробок.

– Съел?

Я рассмеялся:

– Зачем тебе столько?

Он отмахнулся беспечно:

– Нравится.

– Нет, серьезно, – настаивал я. – Как я помню, ты в первые месяцы, вернувшись из тайги, даже засыпал под включенный телевизор.

– Под магнитофон, – поправил он. – Под телевизор нельзя, он противно пикает в конце передач. А магнитофон, когда пленка кончится, просто выключается.

Я поразился:

– Здорово же тебя тоска по этому шуму тряхнула! Неужто так соскучился в том белом безмолвии? Или зеленом, ведь ты ж не выходил из тайги?

– Пять лет, – ответил он.

Что-то в его голосе прозвучало странное, словно пришло не из этого уютного мира, где хорошая музыка, хоть и многовато ее, где тепло, а холодное пиво приятно обжигает горло.

– Это не так уж и много, – заметил я. – Вот наш декан, говорят, двадцать лет ходил в экспедиции.

– Кому как, – ответил он. Рука его замерла на полпути, потом он с усилием сделал глоток, повторил осевшим голосом: – Кому как.

Глаза его смотрели поверх моего плеча, но я чувствовал, что он не видит ни стены, ни шумной нелепой Москвы, а зрит нечто большое и страшное. Лицо застыло и вытянулось, а румяные щеки побледнели и на глазах запали, как у аскетирующего монаха. Скулы выступили резче.

– Что ты там видел? – спросил я осторожно.

Сердце мое начало колотиться учащенно. Я ощутил странное стеснение в груди, горло сжали незримые пальцы, словно не хотели, чтобы я задал второй вопрос, что уже вертелся на языке.

Он вздрогнул, медленно обратил взор на меня. В глазах был ужас, меня словно по голому телу осыпали снегом. Его рука метнулась к третьей бутылке, жадно сорвала крышку, запрокинула вверх дном, бледные губы ловили темную пенистую струю, я застыл, смотрел, боясь шелохнуться.

Дальше мы пили некоторое время молча. По экрану метались цветные тени, на дисплее компа крутился новенький боевик с DVD, панель магнитофона озарялась зелеными огоньками, хай-фай, чистейший звук, только цифровая запись, но я уже не понимал, откуда идет звук, мне стадо слонов еще в детстве оттоптало уши…

Шесть пол-литровых бутылок пива, два пакета соленых орешков расквасили Юлиана, как медузу на берегу. Мой мозг превратился в застывающий студень и работал едва-едва на треть. Даже слова выходили скомканные, вялые, нехотя, будто и они пытались свернуться клубочком где-нибудь в глотке и захрапеть.

– Ты знаешь, – проговорил он вяло, – все это херня насчет трудностей кочевой жизни… Мол, в палатках нет удобств, горячей ванны, электрического света… Ну и что? Зато есть костер, непуганая дичь, что подходит прямо к палатке, и на отстрел никаких тебе лицензий! Я стрелял там кабанов, изюбрей, даже медведей. А уж кабаргу, глухарей и всякую мелочь…. ну, тетеревов, рябчиков… Наоборот, жизнь намного легче, чем в Москве. В столице надо вкалывать каждый день с девяти до шести, а здесь разве что разок в неделю выйдешь, сделаешь замеры, а потом рыбку ловишь, ягоды да грибы собираешь, не снимая карабина с плеча… Никто не достает, чтобы брился каждый день. Рай!

Я молчал, но сердце билось учащенно. Даже в его забалдевших глазах, в его оплывшей, как воск под горячим солнцем, фигуре прячется тот черный ужас, который не дает ему все еще расслабиться так, как умеют беспечные подростки.