Евгений Войскунский - Девичьи сны (сборник)

– Да-а. Но теперь-то, теперь! Тухачевский реабилитирован. Значит, и Глухов невиновен. Или ты все еще думаешь, что он…

– Не знаю.

Сергей ссутулился, прикрыл глаза. Лоб, такой гладкий прежде, избороздили мучительные морщины. Знаете, мне впервые в жизни стало жаль его – такого прежде победоносного… Я вздохнула…

В мае пала ранняя бакинская жара. Эльмира затормошила нас: хлопочите об отпуске, в июне едем в Кисловодск, а осенью будет турпоездка в Венгрию, готовьте деньгу… Мы захлопотали. Но планам совместного летнего отдыха не суждено было сбыться. Вдруг свалился Котик с гипертоническим кризом, потом Эльмира увезла его в санаторий на поправку. А нас не отпустила из Баку мама.

После недолгой ремиссии, в течение которой мама энергично устраивала в клубе водников выставку из истории Каспийского пароходства (и Сергей ей помогал – записывал воспоминания старых моряков, переснимал какие-то фотокарточки), снова началась депрессия. Этот приступ был особенно тяжелым. Больно было смотреть, как мама вдруг поднималась с постели и, с выражением застывшего отчаяния на постаревшем лице, с руками, судорожно сцепленными на груди, бродила по комнате, по кухне – не находила себе места. Уже самые сильные антидепрессанты не помогали. Опять начались разговоры о невозможности жить… Вдруг стала просить, даже требовать, чтобы я поместила ее в больницу. Я не хотела – наслышалась о том, как обращаются с душевнобольными в наших психушках. Возможно, в этом моем нежелании была роковая ошибка…

Приближался день Сережиного пятидесятилетия. Но мы не отметили его. Ранним утром третьего августа меня словно в бок толкнуло беспокойство. Я выскочила в большую комнату, заглянула за ширму. У маминой кровати белели рассыпанные по полу таблетки. Мама была еще теплая. Но сердце не билось. «Скорая помощь» ничем помочь не могла.

Мы похоронили маму на верхнем кладбище, в Патамдарте.

Господи, упокой эту мятущуюся душу…

Глава девятнадцатая

Баку. Январь 1990 года

Около полудня в субботу 13 января в квартире Беспаловых зазвонил телефон. Юлия Генриховна взяла трубку.

– Привет, Юля, – услышала она томный голос Эльмиры. – Как вы там? Ничего? Юля, вам Володя не звонил? Не-ет? Понимаешь, он завтра летит в Москву…

– Знаю.

– Я для Лалочки готовлю посылку-у. Демьянки, зелень, инжировое варенье… Лалка без инжирового варенья не мо-ожет. – Эльмира хихикнула. – Володя сказал, что заедет с утра, но что-то его нет…

– Приедет, – сказала Юлия Генриховна. – Не волнуйся, Эля. Куда он денется.

– В городе неспокойно, Юлечка. Котик расхандрился… Вот он хочет тебе что-то сказать. Целую.

– Здравствуй, Юля, – зарокотал в трубке голос Котика Авакова. – Я хотел сказать, чтоб вы с Сергеем по городу не шастали. Я вчера ездил в поликлинику – это же черт-те что. Город как будто захвачен дикими кочевниками.

– Спасибо, Котик, за совет. А чего это ты хандришь?

– Ничего я не хандрю. А как Сергей?

– Так себе. Пока отбрасывает тень на землю, как ты любишь говорить.

– Это хорошо, – одобрил Котик. – В этом вся штука жизни.

Юлия Генриховна вошла в маленькую комнату, в «кабинет», где Сергей Егорович сидел в своем крутящемся кресле и читал газету.

– Кто звонил? – спросил он, не отрываясь от чтения.

– Эльмира с Котиком. Они о Володе тревожатся. В городе, говорят, неспокойно.

– Послушай, что я вычитал. Амосов пишет: «Ученые примерили, что девяносто пять процентов наших генов одинаковы с обезьянами. Даже не верится: Христос, Будда и рядом – гориллы». Каково?

– Что он хочет сказать? Что мы недалеко ушли от обезьян? Так для этого не надо подсчитывать гены. И так ясно.

– Не так уж ясно, – буркнул Сергей Егорович.

– Сережа, мне надо съездить к ребятам. Тихо, тихо, не вспыхивай! Нина купила сапоги, ей малы, а мне будут впору. Ты же знаешь, я без сапог осталась.

– Она что, не может матери привезти сапоги?

– Не может. Ты же знаешь, Павлик болеет, Олежку нельзя оставить на него.

– «Ты же знаешь», «ты же знаешь»… – Сергей Егорович хмуро смотрел на жену поверх очков. – Сама говоришь, в городе неспокойно. Не пущу.

– Ох, Сережа! Мы с тобой сколько уже – сорок лет женаты, а ты все еще не понял, что если мне что-нибудь надо…

– Давно понял. Тебя переспорить невозможно. Я поеду с тобой.

Володя Аваков эту ночь провел не дома. Почти не спали они с Наташей всю ночь.

– Господи, – шептала она, – неужели я все еще живая?

– Живая, – подтверждал он.

– Из какой сказки ты пришел?

– Из пятого «А».

– Ты поспи, ты поспи, – шептала Наташа уже под утро. – Нельзя так себя растрачивать…

– Помнишь, – сказал Володя, поглаживая ее худенькое плечо, – я нарисовал у тебя в тетради космонавта… В тетради по арифметике… А ты пожаловалась Софье Львовне…

Уткнувшись ему под мышку, Наташа счастливо улыбалась. Счастливо и горько. Так она и заснула – улыбаясь – в его объятии. Но около семи привычная забота подняла ее на ноги.

Наташа прошла в комнату матери. Вцепившись здоровой рукой в ее халат, волоча парализованную ногу, мать медленно проковыляла в уборную. При этом она пыталась что-то сказать, и Наташа изощренным своим слухом поняла ее прерывистое мычание.

– Да, да, – кивнула она. – Это доктор.

На обратном пути из туалета сочла нужным уточнить:

– Мы когда-то с ним учились в одном классе.

Вот сказала – и сама изумилась. Как же это произошло? Сколько потребовалось огромного терпения, а порой и безысходного отчаянья, чтобы прийти к этой ночи…

Учились вместе в младших классах в 23-й школе на Телефонной, и запомнился с той поры узколицый чернявый мальчик, задира и дразнилка – Вовка Аваков. В классе он сидел за ней, дергал за косу, а она замахивалась на него учебником, пищала: «Дурак!» Вечно он рисовал космонавтов в скафандрах, пытался изобразить широкую гагаринскую улыбку за стеклом круглого шлема. Космонавтами тогда бредили все мальчишки в их классе, и Аваков тоже.

Вот и все, что она о нем помнила, когда уезжала из Баку. Папу, инженера-нефтяника, перевели в Тюмень, и он с семьей переехал во «Второе Баку», как тогда называли Тюмень, и только спустя шесть лет, в 69-м, возвратились они домой. Да и то – потому лишь возвратились, что отец на тамошних морозах обзавелся туберкулезом и врачи сказали – надо обратно на юг.

О, как она, Наташа, обрадовалась родному городу! Солнцу и морю обрадовалась, и акациям на бульваре, и горам фруктов на базаре. Она поступила на филфак университета, и это были счастливейшие ее годы – стихи, стихи, стихи… и студия, свившая гнездо в Доме культуры на Баилове… Теперь-то смешно вспоминать, но тогда! Такие строили планы – создать тут, в Баку, нечто вроде Таганки – будоражить, потрясти сердца бакинцев! Однако дальше полудозволенных песен под гитару дело не пошло – а вот приходил петь песни Высоцкого ладный и смазливый лейтенант-зенитчик – в штатском, само собой, приходил, – и приятный был у него, Димы Горбатенко, басок, и хрипотцой он старательно подражал кумиру. Наташа – та в хоре пела, да и не пела, а выкрикивала в очередь остренькие тексты, как на Таганке, – а вот приметил ее молодой зенитчик, приметил и взял на прицел…