Дмитрий Володихин - Мастер побега

Вернувшись, господин Каан сказал:

– Вы ведь, кажется, этим интересовались? Я еще помню… Ей сто двадцать лет. Примите и сберегите.

Он протянул Рэму маленькую обтрепанную книжицу, сохранившую кое-где следы золотого тиснения. Слова на обложке едва прочитывались в скупом сиянии керосинного нимба «Житие отшельника, чудотворца и святого человека Фая, написанное Мемо Чарану, добрым советником Белой княгини, государыни Срединной земли». На титульном листе – экслибрисы академика Нанди, профессора Каана, а также краткая дарственная надпись от первого ко второму.

Драгоценность! Странный, диковинный сгусток старины, смысла и радости, истинную цену которого знают немногие.

Рэм принялся было благодарить профессора, но осекся. До сих пор его собеседник производил впечатление слабого, насмерть испуганного человека, состарившегося задолго до старости. Неожиданно глаза его наполнились прежней силой.

– На всех нас опустилось темное время. Я не знаю, когда оно закончится. Возможно, никогда. Но все мы надеемся, что наш интеллект еще пригодится для настоящей работы. Так вот, господин Тану, если хотите сохранить эту надежду, не давайте страху сжирать ваш ум. В моем, кажется, уже прогрызены изрядные дыры…

И сила тут же ушла. То ли спряталась, то ли на большее ее уже не хватало.

Рэм улыбнулся профессору на прощание. Тот сообщил ему невпопад:

– Я… я… я уже все, кажется. Все. Я затих. Но у меня есть племянники – маленький мальчик и маленькая девочка, Гай и Рада. Добрые детки. Заберу их к себе, может, появится какой-то смысл. Но им нужно чем-то питаться… Понимаете?

– …Ты знаешь, Толстый, у кого я был? Впрочем, что я спрашиваю, конечно, знаешь. У меня к тебе пожелание: пока мы не отбыли, позвони кому надо, пусть ему дадут место в музее. Это моя личная просьба.

Толстый пожал плечами:

– Крупный человек. Во всяком случае, заметный. Вызывает сомнения, брат… Ты знаешь, что у него за жена?

– Труп.

– Какая, хрен, разница – жива, не жива! Квартеронка. Она влияла на своего муженька в течение многих лет. И кое-какие вещи уже не вытравишь.

Рэм понял: во всем, что касается крови, с черным полковником спорить бесполезно. Ты ему – аргументы, он тебе – национальное чутье. А с чутьем дискутировать можно до бесконечности, и оно себя неправым никогда не признает.

Тогда он сказал:

– Я понимаю, кто у него в женах. Ты верно чуешь. Только должность ему светит не преподавательская и даже не исследовательская, а… так, сторож при древних костях. Тут у него поле для вредительства маленькое, почитай, никакое. С другой стороны, заполучить человека с таким именем в наш лагерь – большое достижение. Ради общего дела Это первое. А вот тебе второе: я его лично знаю. Он настоящий старый интеллигент. И как настоящий старый интеллигент он будет лоялен тому, кто его накормит.

Толстый взглянул на Рэма остро. А потом снял трубку:

– Ротмистр Тоот уже на месте? Нет. Нет. Слушать меня! Как только явится на службу, передать от меня выговор за опоздание и приказ: дело профессора Каана сегодня же рассмотреть в положительном ключе. Да, профессора Каана Ничего, он у нас вот уже два месяца курирует науку и культуру, разберется. А если еще раз явится в Департамент пьяным или не вовремя, вышибу в приграничный гарнизон пыль жрать! Не посмотрю на прежние заслуги.

Положив трубку, Толстый подмигнул Рэму. Мол, вот так у нас решаются неотложные задачи.

Как видно, слова «в наш лагерь» и «ради общего дела» очень ему понравились.

Угадав мысли Рэма, Толстый отрицательно покачал головой.

– Все то, что ты сейчас подумал, конечно, имеет вес. Но важнее другое, мужик. Этот жучина отзвонился нам сразу после того, как за тобой захлопнулась дверь.

Рэм развел руками. Дело-то понятное. Можно сказать, привычное. Война. Революция. Опять война. Люди от таких вещей лучше не становятся.

– Все, мужик, работай. Прямо у меня в кабинете. Захочешь спать – вон диванчик. Захочешь ссать – последняя дверь в коридоре налево. Захочешь спуститься этажом ниже или этажом выше – и охрана тебя не пропустит. Ночной режим. А я побежал. У меня сегодня оч-чень хлопотная ночь. Ты даже представить себе не можешь, до чего она хлопотная…

«Захочешь стырить секретные документы у меня из стола или из сейфа – и сработает сигнализация!» – мысленно договорил за него Рэм.

Толстый вышел в коридор, и оттуда донеслось оживленное бу-бу-бу: «Времени мало… бу-бу-бу… инструкции… бу-бу-бу… на нас самих останется… бу-бу-бу…» Пауза. Долгая откровенная пауза И – приглушенное мур-мур-мур: «Услышит… мур-мур-мур… неудобно… мур-мур-мур…» Ответное бу-бу-бу сопровождалось гулкими звуками удаляющихся шагов: «Чё там неудобного?.. бу-бу-бу… Вот такой парень!»

Очень лестно.

Так какую дребедень нам приготовил старый приятель Толстый?

Рэм расправил листки и попытался разгадать ребус Дергуночьего почерка. Впрочем, там не только почерк. Там весь стиль его натуры. Очень хорошо, что Толстый не отдал вот это машинистке. Пришлось бы утром собирать по мостовой машинисткины мозги – она бы точно покончила с собой, притом не дойдя до конца первого листика.

Дергунчик писал строчку, затем вглухую замазывал ее от первого слова до последнего. Писал одно слово. Потом второе – крепкое солдатское ругательство, являющееся, по всей видимости, его комментарием к цели и содержанию работы. Зачеркивал то слово, которое не ругательство. Писал еще полстрочки. Художественно выводил силуэт бутылки на полях. Вот он, выразительный такой силуэтик… Писал строчку ниже. Зачеркивал все, кроме ругательства и бутылки, но не замазывал. Ниже писал все то же самое. Размышлял сам с собою о поэзии: «Массаракш! Сотня квакш? Или крякш? Нескладно. Шагом марш! О, нормально». Писал еще две строчки. Вписывал между ними третью. Вытирал козявку об листик. Зачеркивал третью, писал четвертую, рисовал мужской половой хрен. Зачеркивал первую строку, делал остроумную подпись к хрену. Сжирал пирожок. Вытирал жирные пальцы о бумагу. Писал два-три слова не пойми о чем Мял листки, швырял в стену. Подбирал листки. Рисовал собачью морду и выходящее из пасти облачко со словами «тяв-тяв!». Добавлял финишную строчку после нее.

«Как он только ими не подтерся…»

Рэм выписал на отдельную бумажку то, что удалось расшифровать:

Уходим в дальний путь, гвардейцы-молодцы,Мы все до одного герои-храбрецы!Железный наш кулак сметает все преградыЕго (нрзб.) мощи пугаются все гады!Наш командир кричит: «Гвардейцы, массаракш!Я брошу вас в огонь, а ну-ка шагом марш!»Когда идут в поход гвардейцы-удальцы,Уверены в победе Огненосные Творцы!

Рядом со строчкой «Я брошу вас в огонь, а ну-ка шагом марш!» Рэм начертал равновеликий вариант, обретающийся на полях рядом с первым: «Мы нации врагов порубим, точно крякш». Как видно, Дергунчик то ли забыл зачеркнуть неправильный, то ли оставил на усмотрение начальства.