Андрей Лях - Реквием по пилоту
В Центральной летной информатеке — она же архив «Аэроспейса» — у Эдгара, вследствие чемпионства и вытекающего из него всевозможного почетного членства, имелся собственный внеочередной или «судейский» ключ, которым он и не замедлил воспользоваться. Здесь, кроме всего прочего, хранились данные о всех соревнованиях, когда-либо проходивших под эгидой Союза пилотов, и в период подготовки летчик или тренер мог просмотреть запись любого выступления, снабженную судейской индикацией и расписанную по международным летным стандартам. Едва очутившись меж пористых квадратов кабинки, Баженов потребовал последние данные по Эрликону. Компьютер без проволочки подтвердил код и дальше начал обстоятельный рассказ про мифы и легенды «Стоунхенджа».
Итак, судейская комиссия была в курсе. Эдгар даже не хмыкнул и не переменился в лице, он ждал такого поворота событий и мысленно себя с этим поздравил. Значит, Незванов и компания решили посмотреть сквозь пальцы. Что ж, их дело. Они в своем праве. Баженов переключил код. Теперь он запросил сравнение показателей Эрлена с классическими эталонами. Первыми в таблице шли кромвелевские индексы.
Это была чистейшая случайность. Ни о каком втором пришествии великого маршала Эдгар и не помышлял: он надеялся высчитать среднюю погрешность, которая должна была оказаться на порядок ниже нормы, и при случае сунуть ее в нос Эрликону. Для этой цели у Баженова была припасена личная контрабандная программа. Но она не понадобилась.
Компьютер с чуть заметным замедлением выдал ответ, и целых десять, а может, и двенадцать секунд Эдгар смотрел на экран, не понимая, что происходит. Весь дисплей — справа от столбца значений — занимали нули. Они шли колонками сверху вниз по три в ряд, и никакая другая цифра не оживляла их монотонности. Электронный мозг не находил различий в ста с лишним летных индексах Дж. Дж. Кромвеля и Эрлена Терра-Эттина.
Такого просто не могло быть. Воздушные индексы подобны отпечаткам пальцев — они различаются даже у близнецов. Значит… Что же это значит? Эдгар сначала побледнел, потом вдруг сделался красным. Неожиданно он почувствовал себя глубоко оскорбленным. Дьявольщина необъяснимая, ясно лишь одно: налицо самое грандиозное жульничество за всю историю летного спорта. Удивительное дело — при всей своей внутренней озлобленности Баженов умудрялся быть еще и строгим моралистом. В каком-то углу его сознания жили необычайно стойкие представления о профессиональной чести, цеховой гордости, по глубине близкие к религиозной нетерпимости. Откуда они взялись? Возможно, инфантилизм, лишь другого рода, ни в чем не уступающий Эрленову… Не знаю. Главное, что профессиональное достоинство Эдгара было задето. Кроме того, несмотря на покровительство и насмешки, он считал Эрликона своим другом, так что загадка приобретала еще и некий привкус предательства. Ай да Эрлен! Ай да Контакт! Да, в «Дассо» не растерялись. Баженов погасил экран, но по-прежнему не сводил с него глаз.
Первая его реакция была сугубо национальной: Эдгару захотелось срочно побежать на банкет, вдохновиться одним и другим стаканом неразведенного и дальше, отыскав Эрликона, высказать все, что сразу так горячо накипело, а то и заехать по физиономии. Но то ли ум, то ли дьявол, заключенный в Эдгаровой натуре, удержали чемпиона. Опять-таки, в отличие от Эрлена, у которого все душевные силы уходили на подготовку и совершение поступка и ни о каком замысле последующих ходов речи не было, Баженов умел просчитать и задать вопрос: а что потом?
А что потом? Скандал, и дальше? Где доказательства? И доказательства чего? Что толку попусту ударить в колокола? Нет, с горьким злорадством побежденного думал Эдгар, знание — сила, и монополия на знание — монополия на силу, и еще — что за парад поговорок? — молчание — золото. Кроме того, совершенно неизвестно, какие еще сюрпризы таит ситуация, какой момент для вмешательства она может представить, какие открыть возможности… Нет, время для публичной разборки пока не подошло, хотя один на один и можно, можно поинтересоваться…
Все эти размышления Эдгара несли один, довольно неожиданный оттенок: не было никакого внезапного поражения, ведь проиграл-то он совсем не Эрликону! Что бы там ни было, а самолюбие спасено, и более того — спортивное тщеславие было удовлетворено в максимальной степени: ему выпало тягаться с самым именитым пилотом всех времен и народов. Подобное Баженов мог оценить, как никто другой. А Эрлен…
Да, Эрлен. Что же — он хладнокровный злодей, дурачащий весь мир ради собственной выгоды? Эдгар даже усмехнулся — уж на кого-кого, а на беспардонного авантюриста Эрликон никак не похож, счастливее он не стал, скорее наоборот, вид у парня потерянный… Что же там за чертовщина творится? Тут мысли Эдгара стали настолько противоречивыми, что он слегка запутался — экий ералаш! Чемпион поднялся и зашагал прочь. Несмотря ни на что, он чувствовал, что жизнь оставалась ужасно интересной штукой. Распахнув дверцу машины, Баженов вновь свалился в объятия трех Кассандр и, глядя в кремовые изгибы стеганого потолка, произнес:
— Ну, девки, я вам доложу…
— What, what? — радостно заголосили «деуки» — неизвестно почему, им страшно нравилось, когда Эдгар говорил с ними на своем непонятном экзотическом языке.
Юбилейный вечер был назначен в новом «Хилтоне» на замученных новостройками Елисейских полях — фантасмагорическая громадина, увенчанная множеством башен, скосов и шпилей. Лимузины всевозможных марок, бытующих по обе стороны Атлантики, машины поскромнее, а также просто такси разной журналистской мелюзги сменяли друг друга у стеклянного тоннеля-входа, перехваченного через каждые полтора метра то ли золотыми, то ли бронзовыми арками; здесь располагался сорокаструйный фонтан, стеклянная же пирамида — одна из многих в Париже, хранящих, видимо, память о наполеоновском походе, и чугунный носорог, весь ноздреватый, будто кусок сыру, но чрезвычайно добродушный на вид. За нашими друзьями был прислан солидный добропорядочный «бентли», и после краткого знакомства с обоими эшелонами более чем любезной охраны команда Серебряного Джона проследовала на второй этаж насладиться коктейлями в избранном обществе.
После всех споров наряд был выбран соответственно случаю — смокинги, бабочки плюс знаменитые белые шарфы-палантины. Кромвель, однако, в последнюю минуту решение изменил и надел белый фрак с белой бабочкой, что вполне гармонировало с его белоснежной шевелюрой. Вид получился почтенный, но — увы! — вовсе не аристократический, на что Дж. Дж., вероятно, рассчитывал. Бог весть почему, но ни одной черты аристократизма не было у Кромвеля. Его клыкастая веселость, перемешанная с кабацким цинизмом, бодрая шизофрения никак не позволяли представить маршала в роли патриарха некоего княжеского дома. Но, как бы то ни было, в тот вечер темными у Кромвеля остались только глаза — круглые и непроницаемые. Как у акулы, подумал Эрлен, стоя в лифте напротив, как у акулы в кино, когда она отрывает кусок и зажмуривается без всякого выражения. А у Пиредры глаза как у леопарда — старого умного леопарда. Ну и компания. А на кого, интересно, я похож?
Тем не менее настроение у всех было приподнятое, хотя Вертипорох с непривычки здорово нервничал. Забавно, как одежда меняет человека: именно механик в своем вечернем смокинге, при усах и в белой рубашке по затейливой французской моде сделался вдруг похож на нескладного отпрыска какой-то старинной фамилии, а его нижняя губа, освобожденная от бороды, и вовсе наводила на мысль о Габсбургах.
Наверху, в зале, среди сверкания паркета, мелькания лакеев и множества голых женских спин к приятелям немедленно подошел Бэклерхорст, стиснул руку Эрлена могучей феодальной дланью, заговорил о чем-то с Кромвелем, они взяли бокалы с подноса блуждающего официанта и, прихватив для приличия видимости Вертипороха, тут же отправились по каким-то делам, а Эрликона оставили на попечение то ли внучки, то ли жены какого-то магната, с которой второпях успели познакомить. Внучка-жена была настолько засушена диетами, что определить ее возраст было решительно невозможно: Эрлен ей чем-то понравился, и общительность ее била через край, но вот беда: говорила она на языке, которого Эрликон не просто не понимал, но даже бы и не взялся угадать принадлежность. Кончилось тем, что он просто сбежал, почему-то пробормотав:
— Челюсть себе вставь, карга. — И принялся бродить среди общества самостоятельно.
В числе прочих набрел он и на Эдгара, утешавшегося в организованном на американский лад буфете в компании других пилотов и мисс Силикон Люсинды Джессоп. При виде Эрлена Баженов подозрительно оживился и как-то плотоядно предложил выпить.
Однако Эрликон мало одарил его вниманием и вообще никак не отметил странное состояние товарища. Он думал о другом. Следуя издевательскому совету Кромвеля, Эрлен прямо из аэропорта позвонил Инге — он знал теперь оба ее телефона — и вот неожиданное чудо: она нашлась, она ответила — как ни странно, из родительского дома, потом второе чудо: в ответ на его неловкую речь она охотно согласилась на свидание, в шесть, «У Марешаля», и даже сказала, что сама закажет столик. Эрликона тотчас же настиг любовный нокаут, и потому единственное, чему он мог посвятить себя на этом, как ему казалось, дурацком и затянувшемся вечере, это безостановочно гипнотизировать взглядом цифры на часах и неустанно редактировать вступительную фразу.
