А Дейч - Гарри из Дюссельдорфа

В одной из статей, говоря об исторических судьбах Франции, Гейне обратился к образу, волновавшему его с детства: он заговорил о Наполеоне и при этом признался, что романтический ореол, каким было окружено для него имя этого императора, уже поблек: "Он мертв, а это, по крайней мере для меня, - самое приятное в Наполеоне, так как, будь он еще жив, мне пришлось бы бороться против него". Другими словами, Гейне пришлось бы бороться против того монархического идеала, воплощением которого был Наполеон в представлении французских буржуа.

Видя, как на улице каменщики вбивали в мостовую камни, вырванные в дни Июльского восстания для баррикад, Гейне говорил, "что точно так же поступают и с народом: его снова втаптывают в землю и снова попирают ногами".

Поэт с нескрываемым гневом уличал в иезуитстве Луи-Филиппа, который "все обещал и ничего не дал и который скрывал в своем неизменном зонтике скипетр монархизма, а под своей буржуазной шляпой прятал королевскую корону".

Поэт восторженно отзывался о свободолюбивом французском народе, "уже сорок лет проливавшем кровь за дело революции".

Франция казалась Гейне "блестящим Млечным Путем великих человеческих сердец", особенно когда он сравнивал ее с беззвездным небом Германии - "страны, где мало людей, где только верноподданные". "В Германии мы наблюдаем чрезмерное обилие деревьев-уродов, карликовых елок, а между ними то здесь, то там - исполинский дуб, верхушка которого поднимается до облаков, меж тем как внизу черви подтачивают ствол".

Корреспонденции Гейне из Парижа, необычные для немецкой печати по боевому тону и политической остроте, привлекали множество читателей. Чувствовалось, что временами Гейне вынужден сдерживаться, не договаривать те или иные мысли. Но одно было ясно: и на чужбине все его помыслы сосредоточены на судьбе Германии.

Барон Котта получил письмо от Генца, написанное по требованию Меттерниха. Ближайший помощник австрийского канцлера с бешеной злобой обрушивался на корреспонденции Гейне. Он настаивал на том, чтобы издатель прекратил печатание "дерзких и злобных, ядовитых и разнузданных" корреспонденции Гейне, которые "подобно горящей головне подброшены в газету, доселе недоступную для всяких плебейских выходок".

Рассудительный барон Котта немедленно принялся спасать репутацию аугсбургской "Всеобщей газеты" и отказался от дальнейшего печатания корреспонденции Гейне. Это был большой моральный и материальный удар для поэта. Он одновременно потерял трибуну в Германии и заработок, в котором очень нуждался. Соломон Гейне уже почти враждебно относился к племяннику. Многочисленная родня нашептывала ему, что тот пишет "Мемуары", содержащие клевету на дядю и его семью. Соломон Гейне охотно поверил этому и перестал оказывать поэту денежную поддержку.

Гейне решил предложить Кампе издать корреспонденции отдельной книгой, озаглавив ее "Французские дела".

Специально для этой книги он написал предисловие, необычайно резкое, походившее на политическую прокламацию, направленную против Пруссии, самого реакционного, лицемерного и хищнического из государств Германии. Он уличал прусских королей в преступлениях перед народом, в обмане и предательстве: "Я никогда не верил этой Пруссии, этому долговязому, лицемерно набожному герою в штиблетах и с просторным желудком, большою пастью и капральской палкой, которую, прежде чем ударить ею, он опускает в святую воду. Мне не нравилась эта философически-христианская солдатчина, эта смесь светлого пива, обмана и песка. Противна, глубоко противна была мне эта Пруссия, напыщенная, лицемерная, ханжеская Пруссия, этот Тартюф среди государств".

В 1833 году "Французские дела" вышли в Гамбурге.

Но предисловие к книге подверглось цензурным искажениям. Обличительные места были заменены точками.

Ярость и отчаяние охватили Гейне. Он писал Кампе письма с требованием издать предисловие отдельной брошюрой, он задумал выпустить полный перевод этой книги на французском языке. Книга вышла в Париже иод заглавием "О Фппшши".

Гейне даже не мог предполагать, какое количество врагов на родине и во Франции породит его книга. Прусские реакционеры беззастенчиво писали, что Гейне мстит за то, что ему не предоставили государственной службы.

Немецкие либералы, жившие в Париже в эмиграции, также нападали на Гейне, считая, что он слишком жестоко отнесся к Июльской монархии во Франции. Они обвиняли Гейне "в беспринципности". Наконец, французские официальные круги сетовали на поэта за то, что он нарушил долг гостя и осмеял правительство, которое оказало ему приют. Гейне имел полное основание жаловаться в одном из писем: "Я нахожусь в "лучшем обществе" католическая партия монархистов и прусские шпионы сидят у меня на шее".

МЕЖДУ ГЕРМАНИЕЙ И ФРАНЦИЕЙ

Маленькое окно, чуть завешенное тюлем, было распахнуто настежь. Порывистый морской ветерок врывался в комнату и сбивал лепестки роз, стоявших в вазе на столе.

Гейне работал. Вот уже почти месяц он жил у любимого Северного моря, но оно омывало здесь не родные, а французские берега. Лето в Нормандии стояло необычно теплое, солнечное, и маленькая вилла, на которой жил поэт, утопала в цветах. Здесь можно было вздохнуть спокойней после парижской сутолоки и тяжелой зимы 1832 года, принесшей столько лишений и потерь. Всю зиму и весну в Париже свирепствовала холера, завезенная с Востока.

Она унесла тысячи жертв, особенно в скученных кварталах бедняков. Гейне, пренебрегая опасностью, не покинул Парижа, как это сделали многие, более обеспеченные жители столицы. Единственная мера предосторожности, которую он принял, был фланелевый набрюшник. Все парижане носили такие набрюшники, и Гейне писал в корреснонденциях, что и "король тоже носил набрюшник из самой лучшей мещанской фланели". В эти тягостные месяцы Париж выглядел опустевшим городом. Люди избегали скопления, театры и рестораны опустели, на бульварах не было обычного оживления.

Приятели Гейне - французы и его земляки, жившие в Париже, - удивлялись самообладанию поэта. Он проявлял большую энергию, без опаски ходил по самым населенным и грязным улочкам, выполняя поручения более осторожных друзей. Ему приходилось наблюдать дикие сцены уличных расправ с людьми, заподозренными в том, что они "разводят" холеру, подсыпая в воду какой-то белый порошок. Жертвами невежества смертельно запуганных людей, потерявших своих близких, становились ни в чем не повинные прохожие.

Мрачные настроения, вызванные народным бедствием во Франции, усиливались у поэта вестями из Германии.

Горько отозвалась в сердце смерть Вольфганга Гёте. Он ушел из жизни в восьмидесятитрехлетнем возрасте, но Гейне казалось, что великий старец бессмертен. Во всяком случае, он никогда не думал о том, что может прийти последний час гениального автора "Фауста". И вот в марте 1832 года Гейне узнал из газет о смерти Гёте; по всей Германии был объявлен национальный траур. Со свойственной Гейне живостью воображения он вспоминал и первые впечатления от стихов Гёте, и не удавшуюся с ним встречу в Веймаре. Гейне чувствовал, что кончина Гёте как бы подвела итог всему классическому периоду немецкой литературы. Классиков уже не было, романтики рано обессилели и одряхлели, и что-то новое, могучее, зовущее к обновлению родины, должно было народиться в Германии. Как часто теперь вспоминал Гейне слова Дантона, что "отечество нельзя унести на подошвах"! Немцев было сколько угодно в Париже, но родины, Германии, не было, и поэт тосковал по ней всей душой. И там тоже редели ряды друзей и родных. Мать сообщила о смерти дяди Симона фок Гельдерна, чудаковатого обитателя "Ноева ковчега" в Дюссельдорфе. Это известие воскресило в памяти Гейне дни его детства, и поэт с увлечением перечитал в рукописи своих "Мемуаров" страницы, посвященные дяде Симону и странным сокровищам его дюссельдорфского дома. Фарнгагсн фон Энзе в глубокой скорби нагисчл другу о смерти Рахели. Погибли Людвиг и Фредерика Роберт. Да, Гейне мог по праву писать Фарнгагену о всех этих потерях: "Ах, милый Фаркгаген, я понимаю смысл римского изречения: "Жизнь есть война!"