Георгий Зотов - Москау

Наши губы соприкасаются.

Поцелуй недолог. Он даже невинен, без языка, как целуются французы (по крайней мере, мне про это рассказывали). Её губы мягкие, податливые и тёплые. Я долго этого ждал.

Слышится раскат грома, но я не чувствую боли в ушах.

Мир распадается окончательно. Вселенная отныне не существует. В прах и пепел обращаются города Москау, Лондон, Нойе-Йорк, рейхскомиссариат Туркестан. Тают памятники фюреру, орёл на гербе Москау блёкнет – и испаряется, словно нарисованный исчезающими чернилами. Ни храмов Одина, ни штаб-квартиры Управления имперской безопасности, ни танков шварцкопфов, занявших столицу… Всего этого больше нет. Они развеялись, как утренняя дымка, – мир, созданный моей фантазией, умирает без конвульсий. Мы посреди чёрного пространства, кромешной тьмы, окутавшей нас после поцелуя. Даже непонятно, на чём мы стоим, ведь земли тоже нет… плаваем в воздухе. Я отстраняюсь от её губ – и вижу, что целую череп. Но меня это совсем не пугает.

Я догадался, кто она такая.

– Я знаю, кто ты, – шепчу я ей туда, где должно быть ухо. – Ты – моя смерть.

– Да, – соглашается она. – Все рано или поздно это понимают, хотя многие не в состоянии осознать. Правда, Локтев поверил мне беспрекословно, едва я объяснила свою сущность. Павел умный человек, сообразил: он может проиграть бой лишь сверхъестественному.

– Но почему ты явилась за мной, приняв такой странный облик?

– Это стандартный облик, – улыбается череп. – Я всегда прихожу к убийце в образе человека, которого он лишил жизни. А поцелуй… Убей тебя снайпер, всё было бы по-другому. Но ты без сознания, лежишь в коме. Это показывает тяжесть твоих преступлений, душу не принимает небытие, и ты болтаешься между небом и землёй. Чтобы покинуть этот мир, ты должен всем сердцем возжелать своей смерти, по-настоящему влюбиться в неё… И только тогда она придёт за тобой. Я явилась давно, зная, что ты любишь меня… Но для завершения земного пути ты обязан подарить мне поцелуй – добровольно. Мы много раз были на грани поцелуя, но каждый раз что-то срывалось. Тогда я и попросила приехать сюда, в надежде, что всё получится. И всё получилось.

Мы поднимаемся, держась за руки.

Я снова вижу девушку – самую прекрасную на Земле. Я очарован и покорён ею. Я люблю её, как никогда и никого не любил в своей жизни. Пусть забирает меня, навечно.

– А что бывает потом? – робко спрашиваю я её.

– Не знаю, – пожимает она плечами. – Я лишь провожаю душу во тьму. А что происходит дальше, мне никогда не рассказывали. У тебя есть ещё две минуты. Подождём?

Я закрываю глаза. Вижу десятки людей, убитых мной. Вижу всё, что я сотворил. Разорванные на части трупы военнопленных. Сожжённые хаты. Тела, не упокоившиеся в могиле. Души, блуждающие в сумраке. Мёртвые смотрят на меня молча, без эмоций. Впереди всех стоит русская девочка с чёрными волосами – обняв ручками свою куклу.

– Незачем ждать, – отвечаю я. – Мне давно пора сгореть в аду.

…Мы идём дальше, обнимаясь, как любовники. Мне кажется – я что-то предчувствую. Но, возможно, это всего лишь иллюзия. Всё кончается: с новым раскатом грома…

Эпилог

Грета подула на замёрзшие ладони. Господи Боже, как же здесь холодно. Да простит её мама, вот отдалась бы сейчас кому угодно за горячую ванну, да вряд ли желающие найдутся. Деревья, из сучьев которых можно разжечь огонь и вскипятить воду, вырубили, а ползти вдаль за дровами под огнём русских снайперов бессмысленно – из таких вылазок ещё никто не вернулся. В помещении госпиталя властвует полумрак – вчера сгорели последние свечи. Стоны раненых за «стенкой» утихли с утра, но это не важно – медсестра давно привыкла и не обращала на них внимания. Столь же давно, как и перестала думать, за каким чёртом её занесло сюда – в скованный льдом, до основания разрушенный город: с улицами, забитыми сотнями тысяч мертвецов. Она свыклась с мыслью, что тоже умрёт, и плевать, что сегодня – второе февраля 1943 года, день её рождения. На своём коротком веку Грета уже повидала много смертей и знала: главное, чтобы обошлось без мучений.

Наверное, это был бы самый лучший подарок.

Положив руку на лоб раненого, медсестра инстинктивно отдёрнула её. Горячо, просто как на сковородке. У Эриха Таннебаума явный жар, а лекарства кончились. Доктор Пауль предупреждал – сегодня состояние перейдёт в критическое, агония может начаться в любой момент. Взяв кружку с ледяной водой, она поднесла её край к распухшим губам умирающего. Тот не стал глотать, струйка воды пролилась от губ к шее. За время работы сиделкой Грета изучила его лицо так, что могла нарисовать по памяти. Вполне себе красавчик, если как следует побрить и убрать со щеки шрам полумесяцем. Он всё портит.

Девушка дрожала, кутаясь в рваное одеяло, наброшенное поверх шинели. Утром должен был состояться обход, но доктор не пришёл. Он и не мог прийти. Пауль, весельчак Пауль – чья улыбка вскружила голову всем медсёстрам полевого госпиталя. Человек с заурядной внешностью (впалые щеки, залысины по бокам черепа, ястребиный нос крючком), он обладал гигантскими запасами оптимизма и уникальным чувством юмора. Раненый оберштурмфюрер был любимцем Пауля. Неизвестно почему, тот отдавал Таннебауму все силы и внимание, проникшись уверенностью: он вылечит своего пациента, подарит жизнь, и этот случай станет сенсацией в мировой медицине. Любой человек с таким ранением умирает, а Эрих жив… Так вдруг всё-таки есть шанс?

Множество раз, презрев воинский стиль, Пауль являлся на работу в клоунском виде: то надев парик, то прицепив картонный нос – эту игрушку ему сунула в чемодан дочка, когда он уезжал на Восточный фронт. А усы? Доктор их отращивал, но сбривал через неделю. «Я обманываю смерть, – смеялся Пауль. – Она привыкает к моим действиям, знает все мои ходы. А тут спросонья взглянет – надо же, свеженький врач пришёл, придётся заново разбираться». Он вёл себя так, словно находился не на войне, а на курорте. Да, в сплошном сумасшествии, под воем снарядов и гулом бомбардировщиков, – только смех и может спасти. Но даже у вечного оптимиста Пауля не выдержали нервы. Раненый не выздоравливал, и доктор с каждым днём становился мрачнее, а в последнее время начал прикладываться к фляжке со спиртом. «Он умрёт, – говорил Пауль Грете. – Я чувствую, что больше ничего не могу сделать». Но «овощ» Эрих Таннебаум продолжал дышать – небывалый случай, когда человек живёт с пулей, погруженной в мозг. Он реагировал на прикосновения, на свет – слабо шевелил правой рукой (из-за гангрены пришлось ампутировать два пальца – указательный и мизинец), у него дёргались ресницы. Казалось бы, дела не так уж плохи. Однако стоило Паулю начать приготовления к операции, чтобы извлечь пулю, – состояние раненого резко ухудшалось. Грета часто разговаривала с Эрихом, и им никто не мешал: особый пациент доктора Пауля лежал в отдельной «палате» – кубике, огороженном мёрзлым картоном. Рассказывала про свою жизнь и работу в Союзе немецких девушек, о родном Дюссельдорфе, где так красиво цветёт сирень весной, кружа голову сладким запахом. Иногда раненый мечтательно улыбался – и тогда Грете казалось, что он её слышит. Всю последнюю неделю Эриху становилось хуже, изо рта и носа постоянно текла чёрная кровь: пуля убивала мозг изнутри. Пауль погрузился в депрессию, забыл про парики, фляжка со спиртом пустела ещё до обеда. Позавчера начальник госпиталя, майор Шторх (до странности схожий с Паулем лицом, ну просто брат-близнец), застал его в операционной мертвецки пьяным и послал на гауптвахту – на трое суток. «И что? – пьяно хохотал доктор Пауль. – Меня освободят русские, я буду их героем. Нам всё равно конец!» Это тянуло на измену и расстрел, но Шторх сделал вид, будто не слышит. Благородство чревато последствиями: через полчаса, избив караульного гауптвахты до полусмерти, доктор явился с его винтовкой в госпиталь. Насвистывая «Лили Марлен», Пауль открыл стрельбу. Первым же выстрелом он убил майора Шторха, вторым – одного из раненых… Оружие заклинило, и самого врача уложили очередью из автомата. Грета видела в коридоре труп Пауля, с багровым пятном на месте лица. Рядом с окоченевшим телом валялся клоунский картонный нос…