Владимир Немцов - Осколок солнца. Повесть

— Оставьте его в покое. Ребенком не прикидывайтесь. Еще раз спрашиваю, кому предназначался осколок из восьмого сектора?

— Никому. Я даже не знаю, как он попал в посылку.

— Ваш отец тоже ничего не знает, иначе бы он не прислал письмо. Посылка отправлена на имя вашей матери. Ей должен быть известен адресат, кому вы просили передать осколок. — Павел Иванович сдвинул брови, и его глаза неподвижно остановились на лице Кучинского. — Не так ли?

Жора потупился. Он понимал, что воя эта история принимает невыгодный для него оборот и, главное, касается матери, которая, сама того не подозревая, впутывается в беду. Ясно, что Курбатов дела так не оставит, напишет куда следует. Маман пригласят для чистосердечного разговора. Она, конечно, в истерику. Кто виноват? Дорогой сынок. Это он втянул ее в сложные взаимоотношения с работниками главка и с начальником четвертой лаборатории. Сынок получил секретное задание, а маман отвечай. К тому же неизвестно, в чем ее могут подозревать.

С отцом Жора поссорился, — разве можно простить такое, — а с маман не хочется. Она хозяйка в доме, ей никто не смеет перечить. Скажет: «Петр Данилович, иди поцелуй Жору», — и мир в доме будет восстановлен.

Вот почему Жора решил пожертвовать дружбой с Чибисовым и выдать его «государственное задание», в которое, откровенно говоря, до сих пор не верил, считая его чем-то вроде мелкой интриги против Курбатова. Дело житейское.

Павел Иванович не торопил Кучинского, понимая, что признание дается нелегко. Он курил, рисовал верблюдов, потом пристраивал к ним завитушки, зачеркивал нарисованное и снова брал чистый лист бумаги.

Наконец Кучинский поднял глаза.

— Вы меня поставили в очень неловкое положение, Павел Иванович. Я выполнял секретное поручение главка, а вы…

— От кого? От меня секретное?

— Именно от вас. Но я надеюсь, что это останется между нами. Я же не имею права…

— Опять мудрите, Кучинский.

— Могу замолчать.

Жорка обнаглел. После того как он выдал себя, терять нечего. Но можно еще заручиться признательностью Курбатова за то, что ему станет известен секрет его недоброжелателей в главке.

— Но мое молчание не в ваших интересах, Павел Иванович.

— Мои интересы вас не касаются. Подумайте о своих, а потому рассказывайте. Итак, вам было поручено переслать в главк образец с восьмого сектора?

Жора втянул воздух сквозь зубы.

— Выходит, что так.

— Данные из тетради Михайличенко тоже? Кому? Кто вам давал задание?

— Только не подведите меня, — предупредил Кучинский. — В главке потребовали, чтобы поручение осталось в секрете.

— Неудачно придумано, товарищ Кучинский. Какое отношение вы имеете к главку, чтобы получать от него секретные задания? Кто вы? Студент-недоучка. — Павел Иванович вертел в пальцах карандаш, как бы желая его переломить. Уж очень наглой показалась ему выдумка Кучинского. — Неужели я могу поверить, что государственная организация будет прибегать к вашей помощи, когда ей ничего не стоит получить от меня любые образцы с любого сектора, все расчеты и все данные.

— А если хотят, чтобы вы не знали об этом? Щадят ваше самолюбие?

— Вы не так уж глупы, чтобы не понять, как это наивно. Руководители главка нашли случайного человека и послали его колоть плиты у Курбатова? Забавно.

— Почему, случайного? — обиделся Кучинский. — Меня там хорошо знают.

— Кто, например?

Единственного знакомого из главка хотелось бы не выдавать, но обстановка сложилась столь неблагоприятно, что не назвать никого, значит направить подозрение по другому пути, а этого Жора боялся больше всего.

— Знает меня товарищ Чибисов, — растягивая слова, проговорил Кучинский. — Потом, потом… Ну, в общем сейчас не помню…

— Задание исходило от Чибисова?

Пришлось сознаться. Павел Иванович спросил еще о некоторых деталях и отпустил Жору с миром.

«Будет проверять, — думал Кучинский, возвращаясь в общежитие. — Пошлет письмо начальству, вызовут Чибисова и спросят. А вдруг он откажется? — мелькнула тревожная мысль. — Тогда, Жора, будь здоров, влипнешь как пить дать. Разговор с Чибисовым был без свидетелей, а он парень себе на уме, продаст друга за копейку. Скверная петрушка получается».

Этой ночью Кучинский уснуть не мог. Вертелся с боку на бок, простыни казались липкими от пота, горячими, как компресс. Он сбрасывал их, ходил босиком по комнате, пил воду, с завистью смотрел на Тимофея и Димку. Совесть у них чистая, — спали они крепко.

Жора ненавидел их покой, их чистую совесть. Димка спит, а разве не он во всем виноват? Хорошо бы поймать настоящую фалангу и пустить к нему под одеяло. Какой бы визг поднялся в доме! Но сделать это невозможно. Жора не боялся ни фаланг, ни скорпионов, а боялся Димки. Его резкости, прямоты, ясных открытых глаз. У Жоры врагов почти не было. Все друзья, все хорошие. Ему многое прощали, а потому и он относился ко всем благодушно.

Но все перевернулось в мире! Будь оно проклято, это золотое зеркало, лаборатория и люди, что здесь живут! Тут все враги, предатели, все до одного. Враги явные, вроде Димки и глупой Нюрки. Теперь и Курбатов враг. Михайличенко тоже его не любит, Бабкин и Маруська с ними заодно.

Хотелось сорвать на ком-нибудь зло, отомстить, заставить помучиться. Почему же один Жора должен отвечать за ошибки? Другие и не так ошибаются, а выходят сухими из воды. Взять хотя бы эту дуру Нюрку. Рассиропилась перед начальством, посморкалась в платочек, тем дело и кончилось. А кто засыпался? Кто выдал Жору? Она, только она!

Лишь под утро Кучинский заснул тяжелым сном и чуть не опоздал к завтраку. У двери в столовую он лицом к лицу встретился с Нюрой. Она, видно, хорошо выспалась, — свеженькая, с легким румянцем на щеках. На ходу доедая бутерброд, спешила в аккумуляторную. Кучинский заступил ей дорогу.

— Сияете, Нюрочка! Приятного аппетита. Ну как, объяснились? По глазам вижу.

Нюра сунула бутерброд в карман белого фартука.

— Пустите меня, — сердито сказала она и метнулась в сторону.

Опять Кучинский встал на пути. Нюра огляделась, ища защиты. Никого не было.

— Значит, не решаетесь? — Жора сладко вздохнул. — Жалко мне вас, Нюрочка. Если до вечера не пошлете ему письма, придется помочь. Заявлюсь к нему и скажу: «Павел Иванович, дорогой, не велите казнить, велите слово вымолвить. Есть на свете красавица писаная, льет она слезы горючие…»

Зачем он издевается? От гнева и обиды у Нюры стали мокрыми ресницы. Сунулась в карман за платком, надкушенный бутерброд упал на песчаную дорожку. Нюра перепрыгнула через узкую клумбу и скрылась за домом.