Виталий Сертаков - Рудимент

— Горячо! — сказал я. — Совсем горячо.

«…Профессор Рабениц утверждает, что ему удалось преобразовать синусоидальное распределение яркости в список простейших команд, воспринимаемых объектом как собственные мысли и побуждения…»

И все, ни слова больше.

То есть множество слов, но совсем о другом. О том, как правильно расставить мебель, о пользе музыки и правильном дыхании. О человеке с такой фамилией я слышал впервые. Поисковая система выдала обескураживающий результат. Два десятка малозначащих работ и ноль биографических данных. Я принялся тыкать в каждую из обнаруженных сносок, но всякий раз ответ был один. Ошибка на странице, или требуемый файл не обнаружен. Создавалось впечатление, что загадочный профессор стер о себе все данные. Или это сделал кто-то за него. Чисто случайно не успели уничтожить ту маленькую ссылку.

Я задал расширенный поиск, прошелся по всем известным мне Сетям. В этот момент зашла сестра сменить белье и позвала на ужин. Я уже занес палец над мышкой, чтобы отключить процессор, но в последний момент заметил, что осталась еще одна, не просмотренная страница. Там находилось маленькое газетное сообщение четырехлетней давности. Профессор Рабениц, лауреат и так далее, бывший сотрудник незнакомого мне научного центра, погиб в автокатастрофе.

Несчастный случай. Соболезнования друзей. В числе присутствовавших на траурной церемонии — доктор Сикорски.

Я ел омлет и не чувствовал вкуса. Итак, плоский рисунок на стене способен трансформироваться в набор подсознательных команд. Хорошее дело! Например, ненавязчивая такая идейка сунуть голову в петлю. Я посасывал йогурт и смотрел, как санитар кормит с ложечки Роби. Иногда, если пища ему нравилась, Роби кушал сам, не прибегая к помощи взрослых. Но процесс поглощения невкусного он с детской хитростью перекладывал на персонал. Он сидел, навалившись грудью на стол, вяло жевал, глазел по сторонам, и кусочки каши падали ему на укрытую клеенчатым слюнявчиком грудь. Его мужские, широкие ладони даже во время еды были измазаны красками и мелом.

Куда деваются твои рисунки, Роби? — мысленно спрашивал я.

Куда их уносят?

Не дома же Винченто их развешивает! Но совершенно точно, что не в кабинете. Я неоднократно видел, как доктор выходит из твоей палаты с большой папкой и уезжает вниз на лифте. Возможно, Куколка права, и за подземной перемычкой, в корпусе «А», хранится много любопытного. Но на лифте спускают не только рисунки. Днем к корпусам «А» и «В», пока я гуляю в парке, не подъезжает ни одна машина, а вечером нас запирают по палатам. Окна палат выходят совсем в другую сторону, на хозблок. Однако и днем, если присмотреться, можно заметить кое-что любопытное, особенно после дождя.

Если вечером прошел дождь, то утром возле намертво закрытых дверей первого корпуса виднеются следы узких колес. На таких тележках развозят белье и еду для лежачих по палатам. Или всякие медицинские аппараты. Неужели, Роби, у твоего сумбурного творчества имеются поклонники?

Но в заплывших жиром голубых глазках Роби не найти ответа. Честно сказать, меня волнуют в большей степени не почитатели его таланта. Было бы крайне любопытно выяснить, откуда он взялся, наш художник. Его ведь привезли три года назад, в июле. Куколка помнит совершенно точно.

Как раз тогда, когда на пустом оклахомском шоссе разбился водитель с сорокалетним стажем, профессор Рабениц.

Возможно, Роби, вы были знакомы? Или были знакомы настолько хорошо, что профессор не хотел с тобой расставаться, и ему помогли врезаться в стоящий на обочине грузовик?

23. ПЕРВЫЙ В СПИСКАХ НА СМЕРТЬ

Питер, насчет твоего санитара, Томми.

Чуть не забыла, ха-ха! Мне непременно следует составить список всех, кого надо прикончить в первую очередь. Память барахлит, Питер, если я не запишу, то могу в спешке кого-то позабыть.

Ха-ха! Дьявол, никак не могу сообразить, я писала тебе про Роби, или нет… Я ведь с тобой постоянно разговариваю, любовь моя, с кем мне еще разговаривать, как не с тобой? Никого больше на свете не осталось. Да черт с ним, с Роби, есть опасность поважнее. Я не имела права тебя оставлять с этим ублюдком, Томми Майлоком!

Помнишь, ты пошутил насчет него, что Томми выгнали из гестапо за жестокость? Я сначала не поняла, что ты имеешь в виду. Ты ведь очень наблюдательный, Питер, различаешь многие мелочи, гораздо лучше меня. Мама говорит, это компенсация за неподвижность, вроде третьего глаза, наверное, она права. Он ведь не сделал ни мне, ни кому другому ничего плохого, этот Томми. И вряд ли он обычный санитар, нанявшийся в клинику через биржу труда, это точно. В Крепость не берут с улицы, все эти ребята проходят проверки, уж наверняка. Но весь вопрос в том, что именно в них проверяют перед зачислением в штат.

Так же и с Дэвидом получилось. Мамочка мне сказала, что Сикорски чуть не хватил сердечный приступ, когда ему доложили о смерти Дэвида. Все тесты и интервью парень проходил «на отлично» и никаких взысканий не имел. Он к нам из армейской структуры пришел, точнее, не пришел сам, а его рекомендовали. Мамочка говорит, что подбором персонала занимается особая группа в министерстве, слишком велика ответственность.

Но никто не мог запрограммировать, что Дэвид влюбится в замужнюю женщину, а потом она разведется и бросит их обоих: и мужа, и Дэвида. Она уехала с ребенком, а Дэвид считал, что это его ребенок. Вот как бывает, Питер, с ума можно сойти…

Наверное, он и сошел с ума от горя. Он-то надеялся, что женится, уже потом нашли у него фотографии и письма всякие… Но мамочка, когда мы с ней подрались и опять помирились, она сказала, что санитар все равно бы не повесился из-за любви, мол, так бывает только в дешевых мелодрамах. Рисунки малыша он стащил заранее, и висели они спокойно у него дома, дожидаясь, пока жильцу не придет мысль о веревке…

Вот и Томми Майлок. Он вполне мог показать отличные результаты при анкетировании. И почти наверняка его ценили на предыдущей работе. Кстати, милый, хочу, чтобы ты знал. Томми пришел в Крепость из психушки! Помни об этом и не вздумай что-нибудь ляпнуть.

Я боюсь за тебя.

Ты обозвал его гестаповцем на второй день, как он заступил на смену, весь такой тихий и послушный. Я присматривалась и ничего дурного не замечала. Человек как человек, крупный и немножко сутулый, почти лысый, непонятно, сколько ему лет, и глядит всегда куда-то в сторону. Ну и плевать, сказала я себе, не все же такие добрые, как Дэвид. Возможно, у него в семье нелады, или зубы болят, какое мне-то дело? А потом я случайно кое-что заметила, но тебе не сказала, не хотела пугать. Сейчас поймешь, почему.

С того дня я его возненавидела. Теперь пришла твоя очередь удивляться, за что я так не люблю Майлока. Ты хоть и обзывал его, но, скорее, в шутку.