Себастьян Фолкс - Возможная жизнь

Первое отделение предназначалось для разогрева. Публики собиралось еще немного, да и приходила она не для того, чтобы музыку слушать. Второе, начинавшееся в одиннадцать, оказывалось более интересным. Понемногу об Ане пошли разговоры, но происходило все слишком медленно. Нам нужна была рецензия или реклама, и мне казалось самым правильным подписать договор с «Эм-ПиАр», а там уж пусть на нас поработает их отдел прессы.

А затем рецензия появилась, да еще и в музыкальнойгазете. Написал ее, несомненно, студент какого-то колледжа, ухватившийся за возможность показать себя. В статье встречались слова наподобие Weltschmerz[33] – однако дело свое она, похоже, сделала. Мы приклеили вырезанную из нее фразу «Аня Кинг – это сенсация» на дверь нашей квартиры и напечатали в «Виллидж Войс» рекламу с еще одной бойкой фразой: «Пронзительные песни об утраченной любви и разбитом сердце».

Рик, ничего мне не сказав, отправил вырезку из газеты в Сан-Франциско, и после одного выступления Ани к нам наконец заявился с предложением нью-йоркский представитель «Апрайт Рекордз». Рик посоветовал ему засунуть это предложение известно куда, но на следующее утро сам позвонил Винтелло, сослался, набивая цену, на «Апрайт» и к вечеру уже заключил контракт на двусторонний сингл.

Аня уверяла, что ей страшно, но, думаю, втайне она была довольна. Поработать в студии ей предстояло в ноябре, а выход диска намечался на весну.

Вот так и получилось, что я остался рядом с Аней. Как и всё в те времена, жизнь наша размеренностью не отличалась. Иногда в квартире останавливался на несколько дней кто-то из друзей Ани, иногда Рик проводил с нами неделю – впрочем, ему приходилось довольно много разъезжать, к тому же родители его жили в Джерси, и он держал там свои записи и прочее имущество. Единственными, кто жил в квартире постоянно, были Аня и я.

Осень стояла солнечная, прохладная. Домой мы раньше двух ночи не возвращались, однако оба любили вставать пораньше. Я спускался за газетой, пока Аня еще нежилась в постели, иногда приносил из пекарни булочки либо пирожные. Раннее утро было любимым временем Ани, во многих ее песнях упоминались почтальоны, разворачивающиеся маркизы магазинов, пение птиц. Как-то я, постучавшись, принес ей кофе, и тут выяснилось, что вторжений в свою спальню Аня не переносит, да к тому же спит голышом. Она предпочитала выходить оттуда, когда сочтет нужным, одетой в выцветшую футболку и короткие хлопковые шорты. Насыпала в огромную миску корнфлекса в сахаре и молча съедала, усевшись на диван по-турецки. Иногда было заметно, что шорты надеты на голое тело. Не думаю, что она пыталась меня раздразнить. Просто этот наряд был переходным к нормальной одежде, Аня облачалась в него только потому, что была в квартире не одна. После хлопьев она поглощала невообразимый турецкий йогурт, словно наказывая себя за употребление прошедших обработку злаков, следом шли блинчики или яичница с полосками бекона в кленовом сиропе и тосты из цельнозернового хлеба с джемом из красной смородины. Аня была в основном вегетарианкой, исключение составлял бекон, который «не считался». Позавтракав, она бросала квадратный деревянный стол в полном беспорядке, плюхалась на диван и шумно выдыхала:

– Уф!

– А неплохо он выглядит, твой завтрак.

– Хочешь такой же, Фредди?

– Ты всегда спрашиваешь об этом, когда ничего уже не остается.

– Я же знаю, что ты откажешься, вот и все, худышка.

По утрам Аня рассказывала о своей жизни. Там, где стоит теперь Девилс-Лейк, жили когда-то сиу, потом среди них обосновались первопроходцы, а следом стали селиться иммигранты-лютеране. Семья Аниного отца перебралась туда из Норвегии, при крещении ее назвали Анья, она сама уже переделала имя в «Аня», решив, что так звучит романтичнее и более по-русски. Любимой ее книгой была «Анна Каренина», а в переводе любовник называл героиню «Аней». Фамилию Анин дед переделал из норвежской Konge[34]– хороший ход, сказал я. О происхождении матери она говорила туманно. Я подумывал, нет ли в жилах у Ани крови сиу?

Когда ей было восемь, мать сбежала с коммивояжером, торговавшим кровельными материалами. Они уехали в Канаду и не вернулись. Аня и ее отец получили открытку из Тандер-Бея, там мать жила уже с другим мужчиной, от которого ждала ребенка. Развестись родители не потрудились. Отец больше не женился, братьев и сестер у Ани не было.

– Только я да папа, – сказала она.

К середине утра Аня обычно переодевалась, так что к этому моменту разговора на ней были джинсы и блузка в крестьянском стиле, только ноги остались босыми.

– Тебе было одиноко?

– Не так чтобы. Я училась в школе. В хорошей, у меня там были друзья. Вот когда уроки заканчивались, делать было нефига. Папа возвращался с работы поздно. Людей в городке жило всего тысяч шесть. Я обычно ходила на вокзал и пялилась на поезда.

– Просто смотрела?

– Часами. Мне нравилось. Приходят. Уходят. Смотришь на них и чувствуешь, что всегда есть будущее. Всегда еще один поезд. Ничто не навсегда.

– И все проходит?

– Да, но не исчезает. Нужно просто ждать. Поезд означал для меня возможность бегства. А иногда я стояла у шоссе и смотрела на легковушки и грузовики, идущие в сторону Гранд-Форкс.

Я представил себе девочку, стоящую на обочине и глядящую на проносящиеся мимо машины.

– Мне нравились школьные кружки, – продолжала она. – Театральный, живописи. Я выучилась играть на пианино. Старалась задерживаться в школе как можно дольше, чтобы не сидеть дома одной. Думала поехать в Чикаго, поступить в школу драмы. Пристрастилась писать рассказы. Чуть не каждый вечер поднималась после ужина к себе в комнату и писала.

– Телевизор не смотрела?

– Папа смотрел. И вечно засыпал перед ним. Я предпочитала сама придумывать людей для своих рассказов.

Должно быть, Аня поняла по моему лицу, что я ей не поверил, поскольку сказала:

– Так поступают одинокие дети, Фредди.

– Но мальчики-то у тебя были?

– Конечно. В четырнадцать я целовалась с Дейвом Шнайдером. Мальчики меня всегда интересовали.

– Это я уже понял по твоим песням.

Аня нахмурилась:

– Знаешь, они же не все про меня. Некоторые – да, некоторые – нет. Многие из тех, которые от первого лица, – я-песни, так сказать, – выдуманы, а те, что как бы о ком-то другом, они как раз обо мне.

– Так ты сохраняешь свою загадочность.

Она опустила кофейную чашку на стол и посмотрела на меня странным взглядом:

– Я кажусь тебе загадочной?

Мы сидели рядышком на диване, однако направление, которое принимал разговор, меня не смущало. Даже в то время мы всегда могли «договориться». Не стеснялись друг дружки.