Юрий Медведев - Капитан звездного океана

Добрался Илька опять до края утеса. Но повис над омутом лишь только одной головою и стал ждать повторения.

Сколь он там ни проглядел вниз, а вот и видит — вода в провале задышала!

Будто живая грудь заходила туда-сюда, потом пошла обильными пузырями да вдруг и раздалась воронкою, закрутилась, образовала посередке просторное жерло!

Была бы в провале сквозная дыра, вода бы в нее уходила постоянным самотоком, а тут и вправду чудилось — вроде кто сидит в глубине и разверзает там время от времени эту непомерную пустоту.

Пока Илья думал так, вода сомкнулась, ровно сидящий на дне опомнился и захлопнул крышку.

Тут Ильке и пришло в голову: а что, как и в самом деле закатилась в провал Онегина звезда? Что, как ею да заткнуло в омуте подземную протоку? Звезда ворочается в глубине, рвется в небо, но не может одолеть водяную тягу. Эвон какое жерло отворяется! Что если потоком этим да захватило отца, да унесло куда-то в подземелье?

Сидит он теперь там да кличет на подмогу сына, а голос его из расщелины какой-нибудь наружу выходит? Эх, кинуться бы теперь в ту воронку!

Вот какие отчаянные думы наложило горе на Илькино сознание! Отворись перед ним Живое бучало заново, он бы и дум своих не успел отбросить — ринулся бы со скалы вниз головою!

И Живое бучало растворилось.

Уже на великой глубине почуял ныряльщик, как сомкнулась над ним вода и завертела его малой соринкою. Крутым обвоем[41] потянул его поток за собой — вниз, вглубь, в неведомое…

Скоро Илькина голова от бешеной карусели замутилась, дурнота подступила к горлу, а там и вовсе — заволокло память безразличием…

Снова ощутил себя парнишка живым, когда почуял под собой глубину совершенно спокойной воды; Ильке было достаточно дернуть ногами да руками гребануть, чтобы привычно подняться на поверхность.

Он машинально сотворил необходимое, чуя в душе досаду, что никуда ему пронырнуть не удалось — Живое бучало выталкивало его обратно к непоправимому горю.

Вот и вынырнул Илья.

Вынырнул, да только не увидел над собой ни огней небесных, ни каменных стен Колотого утеса. Не почуял он и земной полуночной прохлады. Да и слух его настороженный не уловил ни шуршания речной воды, ни дальнего бреха деревенских собак, ни близкого стрекота луговой кобылки[42]…

По духоте, по тишине, его обступившей, Ильке показалось, что он вовсе и не выныривал из воды!

«Должно быть, туча успела когда-то заполонить небо; земля от страха перед ней задохнулась», — подумал Илька и пустился размашкою до невидимого в темноте предела, чтобы потом ощупью отыскать выход на реку. Только никакого предела он перед собой не обнаружил; его вынесло потоком в какой-то простор, и оставалось теперь парнишке надеяться на везение.

Илька уж было забеспокоился всерьез, когда ощупал рукою плоский впереди камень.

На том камне посидел он, погадал, в какой такой глуши мог он оказаться за столь недолгое время, и решился подать голос: не вскинется ли на его крик чуткая собачонка; а повезет, так может откликнуться и запоздалый рыбак…

Никакая собачонка, никакой рыбак на зов его не отозвались. Да и сам-то Илька путем не расслышал своего крика — так глухо прозвучал он в немоте. Зато немного спустя на парнишку обрушилась такая лавина отголосья, будто дразнить его из темноты надумала ярая ватага злых озорников.

Но темнота не обманула малого. Илька сообразил, что раскололо и усилило его тревогу подземное эхо. Стало понятным, что затянуло-таки его потоком в какую-то пустоту, наполовину залитую водой.

Илька прислушался, не последует ли за гаснущим многоголосьем призывный голос отца. Но ожидание никакой пользы не привнесло. Выходило, один Илька в подземелье! И тогда парнишка представил бедующую наверху мать. Представил — и сам забедовал окончательно.

Такая ли безысходность навалилась на него, такая ли память разыгралась, что и получасу не минуло, а уж ему стало казаться, что он тут больше году сидит. И еще стало казаться ему, будто кличет-зовет сына голос матери. Да и не голос вовсе, а отчаянье! Как будто душа ее тело оставила и спустилась до Ильки, и заполнила собой все подземелье, и теперь заодно с сыном тоскует и жалуется в страхе перед бесконечной разлукою.

Скоро материнская боль стала Ильке понятной настолько, что мог бы он словами пересказать ее. Только из того рассказа выходило что-то не совсем понятное. Получалось так, будто причастен Илька не только к страданиям родной матери, а изнывает в нем еще и неведомая душа, неземная! Вроде сочится она в подземелье из межзвездной бездны, теснится в парнишке его же отчаяньем, и его же болью поясняет ему. И слышит он в себе жалобу на то,

до чего же страшна доля матери,у которой сын, точно как Илья,в западню попал по случайности.Уж не день, не два и не год земной —третий век пошел ожидания…И терзаться ей мукой страшною,безотвязною нескончаемо!А и жить она не живет теперь,и закрыть глаза нет возможности…Лишь одно в удел остается ей —день и ночь просить мироздание,чтоб оно мольбу материнскую,не рассеявши, приняло в себя,унесло бы в даль бесконечную,заронило бы в душу добрую,что помочь в беде не откажется,согласясь пройти через смертный страхнепонятности, несуразности…

Сидит Илька на камне, вслушивается в то, что помимо собственной воли изливает он из своего сердца, и замечает — скорбь его уже звучит заклинанием, от которого начинает оживать глубина подземного озера.

Поначалу смутными, затем все более решительными световыми штрихами начинают образовываться в толще воды какие-то знаки. Получается так, будто сидит в озере некий способный изобразитель и прочерчивает воду тлеющим концом лучины.

Вот уж быстрые линии осмелели, бросили гаснуть и принялись смыкаться, заполняя охваченное собою пространство мерцанием разного цвета…

Илькою ж озерное представление понималось так, что неведомая, далекая мать надеется этим способом ознакомить его с чем-то крайне ей необходимым, приблизить его к чему-то необычному, но одновременно не напугать внезапностью.

Понимал Илька еще и то, что, пожелай он, и в подземелье наступит прежняя тишина и темь. А может, даже и такое произойдет, что он вовсе очнется ото всей этой наволоки да очутится дома на сеновале, под мышкою своего отца.

Но, наряду с этим пониманием, Илька того острей осознавал боль вечной разлуки, потому и поводил упрямой головою, как бы отнекиваясь от соблазна быть отпущенным на волю. При этом парнишка даже не отрывал глаз от озерного оживания.