Максим Лучинин - Повестка в космос

— Ни фига не понял, если честно, — сказал я. — То есть ты полетела по своему желанию? Захотела и полетела?

— Да. Зачем лететь, если не хочу?

— Как это — зачем? — удивился я. — Вот мне приказали — я полетел. Ты думаешь, меня бы кто спрашивать стал? Как же! Если бы я отказался, меня бы в тюрьму упекли.

— Ты тоже хотел оказаться здесь. Иначе тюрьму выбрал.

— Ага, как же! Навязанный выбор из двух альтернатив ты считаешь свободой воли? Дескать, что хочешь, то и выбирай? Ну, знаешь!

— Ты выбрал выбирать! — Она будто не понимала, о чем речь. Впрочем, так оно, собственно говоря, и было. — Ведь ты сам так сделал. Ты не знаешь?

— Да нет, я не в курсе. В школе мы это не проходили.

— Я поняла. — Она закрыла глаза, помолчала. — Наверное, я не смогу тебе рассказать…

М- да, общение у нас не складывалось. Похоже, ауаника это тоже чувствовала.

— Ты не будь мрачным, Гри-и-ша, — сказала она, повернувшись. — Я очень рада, мы с тобой остались в этом мире. Значит, мы хотим узнать, наше желание не завершилось. Я встретилась с расставанием, так больно! Я решила уйти. Зачем я придумала себе такое? Зачем? Как глубоко я погрузилась в мечту! Что я хотела найти? Я не хочу больше, мне было так больно… — Она скривила лицо. — А потом я увидела, ты заботишься обо мне. Словно новый день рассеял мрак! Я вспомнила песню Эри и поняла, теперь смогу спеть так же. Впереди много нового — я хочу узнать дальше. — Ее черные глаза сияли бездонной тьмой. Я впервые почувствовал, что это именно глаза — глаза живого существа. Раньше их вид отталкивал, они ощущались скорее как очки, скрывающие истинный взгляд. Трудно было воспринять их. Но теперь я почувствовал за ними душу.

— Ты видела, что я о тебе забочусь? — удивился я.

— Да, это остановило мой уход.

— Я даже не знал, как тебе помочь… Почему же ты молчала?

— Как я могла говорить? Я почти ушла…

— Э-э… Ну ладно, замнем для ясности…

Ничего, думаю, через пару лет, если нам суждено остаться здесь, мы будем понимать друг друга немного лучше. Еще лет через пять можно будет общаться совсем без напряга. А там, глядишь, первый межгалактический брак, детишки пойдут — глазастенькие… Уф! Что за хрень в голову лезет!

Желтое поле шумело черными волнами, разбивающимися об утес башни. Мне казалось, что здесь существовала своя зона, своя погода. Если в лесу царило безмолвие и мертвенное спокойствие, то вокруг поля атмосфера клубилась и гудела. Мы с Ари только-только разглядели просвет среди деревьев — а ветер уже проснулся, зашевелился, заворочался. По мере нашего приближения к концу долины нарастало напряжение в воздухе. И хотя в этот раз небо не давило низкими тучами и грозы не ожидалось, гнетущее волнение ощущалось не менее явственно, чем в прошлый раз.

Поднятые в воздух листья ветер приклеивал к ногам, кидал в лицо, заставляя уворачиваться. Ари оглядывалась по сторонам, удивленная сменой погоды.

— Это еще что! — громко сказал я ей, стараясь перекричать шум ветра. — В прошлый раз даже круче было!

Когда мы вышли к полю и встали на край обрыва, кипение природы, казалось, достигло максимума. Стелющаяся по ветру рожь казалась грозовым морем: беснование и хаос, шум и кипение. Низина была центром циклона.

— Что скажешь? — крикнул я Ари. — Как тебе такое зрелище?

Ее саван трепетал на ветру. Рядом с гудящими деревьями-великанами она казалась маленькой и беззащитной — крохотное создание в бушующем сумраке. Повернулась на мой голос. Я увидел огромные глаза, созвучные беснующемуся шторму, — бездна без конца и края.

— Дьявол хранит здесь гниющую плоть, — глухо проговорила она, с трудом вырывая звуки из горла — она произнесла это по-русски.

— Что? Что ты сказала?!

— Исгенчиль нашел здесь из-мертвых-нутро. — Голос стал ровным. Ничего хорошего ее слова не предвещали ни так, ни этак.

— Ты что-то чувствуешь? — крикнул я. — Что? Здесь опасно?

— Тут плохо. Не опасно, — негромко сказала она. — Это плохое место. Здесь тяжело.

— Ладно, идем тогда по лесу. Надо найти дороги, по ним мы выйдем к местным. Идем!

— Здесь нет дорог, Гри-и-ша…

— Как это нет дорог? Раз поле есть, значит, и дороги есть! Должны же люди, ну или кто там, сюда приходить? И техника как добирается? Комбайны, молотилки… Да хрен его знает! Но что-то тут должно быть! Видно ведь, что это искусственная посадка, сама рожь так бы не выросла. И башня в придачу! Идем! Другого выхода у нас нет!

Я взял ее за руку и повел прочь от обрыва. Когда поле скрылось из виду и только просвет между деревьев обозначал его расположение, мы повернули налево и двинулись параллельно краю низины. На таком расстоянии беснование погоды ощущалось не так сильно. Сверху сыпалась листва, ковер под ногами чуть вздрагивал.

Идти было тяжелее, чем по долине: местность ныряла оврагами, пучилась холмами. Но я не особо расстраивался. В конце концов, мы могли оказаться и в горах, — вот тогда бы нам крупно не повезло и, боюсь, у нас бы не было никаких шансов. Так что я не унывал. Правда, ауаника очень скоро устала, мы сделали привал. Приютившись под склоном в корнях одного из деревьев, устроили перекус.

— Слушай, Ари, — спросил я ее, жуя зерна, — что ты хотела сказать: «дьявол хранит плоть»? Что это значит? Признаться, звучит довольно жутко.

Она тоже колупала колосья, сдирая шелуху.

— Больное место, страшное, — сказала она. — Лес мертвый, никого нет, размытые сущности, безликие, прозрачные… Здесь, у поля, будто бес южного моря за

колодил болотный студень… Я не люблю такое… Это тяжелое желание…

Я жевал зерно, обдумывая ее слова, но не мог отыскать в них ничего вразумительного. Размытые сущности, студень… Если выяснять значение каждого слова, никакого времени не хватит.

— Черт, признаться, я совсем тебя не понимаю, — вздохнул я. — Похоже, истанты не слишком хорошо меня научили вашему языку…

— Я говорю, как есть. Но я не знаю, как сказать понятнее. Ты не знаешь очень многого, что знаю я. Как мне сказать?

— А кто такой Испентчиль? — спросил я.

— Исгенчиль, — поправила ауаника. — Бес южного моря. Много ауаника погибло там. Плохое море. Он выбрал страшную жизнь. Не знаю, зачем я знаю его? Что мне в его страхах и боли? Я думала, мой путь — дорожка в светлом лесу с друзьями лунной ночью… М-м! Если бы ты знал, как это хорошо! Мы шли, а То и Лэм говорят: «Хей, искристая! Ты так свободна ночью, и наши алунги поют! Ты слышишь?» М-м! Тебе не понять!..

Уж куда мне…

— Но сейчас я думаю, — продолжала Ари, — зачем мне боль? Что я нашла в своих мечтах? Я думала возвращать беспокоящихся в жизнь, я не хотела переносить такую муку. — Она вдруг зажмурилась. — Мне было так больно, так больно! И души рвались в сияние неба, и кричала Пэта, и поющий жил последней песней… Я не хочу…