Север Гансовский - НФ: Альманах научной фантастики. День гнева

Простите, я увлекся. Так вот; никто не может поручиться за художественное чтение взрослого человека, тем более, если он маниакально увлечен своим делом. Поэтому решающее значение имеет тот запас литературных впечатлений, какой мы приобретаем в детстве и юности, когда чувства свежи и всем существом нашим владеет неутолимая жажда познать мир, жизнь, самих себя. Какой бы экзотический род занятий человек потом ни избрал, это останется в нем навсегда. Но молодой человек не может поглотить тысячи названий, поневоле приходится ограничиться тремя — четырьмя сотнями. И мы оставляем для юности шедевры из шедевров, беря от самых гениальных самое гениальное. Все прочее с болью в сердце выбрасывается за борт, иначе лодка будет перегружена и не пригодна к плаванию.

Теперь вы понимаете, что когда Брокт напал на “Хаджи Мурата”, его первым побуждением было — вернуть человечеству утраченное сокровище. Но как? Сообщить об этом в печати, поставить вопрос перед центральными планирующими организациями? Этот путь не обещал успеха. Ведь, по сути дела, речь шла о попытке вызвать неконтролируемый процесс извлечения из лабиринта сотен и тысяч забытых произведений, что неминуемо привело бы к утере найденного равновесия, перечеркнуло результаты естественного отбора и огромной избирательной работы.

Я и не заметил, что вновь говорю словами Брокта. Как сейчас вижу его: уставившись взглядом а какую-то точку над дверным косяком, он рассуждает, в который раз судит себя и ищет оправдание своему поступку.

“Легче всего, — говорил он, — было бы махнуть рукой и отправить повесть туда, где она пролежала без движения почти пятнадцать веков. Поначалу я так и сделал. Но уже через неделю прибежал в лабиринт, затребовал тот же номер и опять с наслаждением погрузился в чтение. Меня не покидало ощущение, что нашел исключительную ценность и держу ее для себя, утаиваю от человечества. Утаить — значит украсть. И вместе с древним словом “вор” мне пришла в голову счастливая идея: а что если опубликовать книгу заново, под своим именем? Она получит право на жизнь как исторический роман, созданный в наше время, и ее наверняка прочитают десятки тысяч людей, следящих за литературными новинками. Тщательно отредактировать машинный перевод, сознательно внести в речь героев несколько модернизмов — пусть потом критики отмечают, что автору не везде удалось передать речевой колорит эпохи, заручиться отзывами специалистов, вот и все дело.

Долго и мучительно размышлял, имею ли моральное право на такой поступок. Плагиат — одно из самых отвратительных преступлений. Для меня всегда оставалось загадкой, почему в древности за него карали так легко. Ведь присвоить себе чужую мысль несравненно хуже, чем украсть вещь. Впрочем, вещи тогда ценились дороже, и, видимо, слишком разные у нас с ними точки зрения.

“Но разве, — возражал я сам себе, — можно назвать актом присвоения действие, имеющее целью дать шедевру вторую жизнь? Разве такое возрождение не важнее, чем абстрактное понятие честности?” Я даже пытался вообразить, что сказал бы сам Толстой. Истинный художник, он, не задумываясь, предпочел бы, чтобы его творение жило под чужим именем, нежели отлеживалось в хранилище знаний. В конце концов столь ли важно, какому имени будет воздана хвала? В древности ставили памятники неизвестному солдату, олицетворяя тем самым общий подвиг народа, сражавшегося за свободу. Может быть, следует воздвигнуть монумент неизвестному художнику, отдавая тем самым дань признания человеческому гению вообще…”

“Почему вы не прибегли к псевдониму?” — спросил я. “У меня была такая мысль, но по размышлении пришлось от нее отказаться. Псевдоним практически никогда не остается нераскрытым. В наши дни его используют чрезвычайно редко и всегда по каким-то особо деликатным соображениям. Псевдоним привлек бы ко мне излишнее внимание, что, конечно, помешало бы делу. А всплыви секрет наружу, сделал бы мое преступление еще более отвратительным. Нет, полурешений здесь быть не могло. Надо было либо вовсе отказаться от затеи, либо браться за нее без оглядки.

Первое издание я считал своеобразным экспериментом. Если обман обнаружат, выступлю с саморазоблачением, изложив мотивы, и пусть меня судят по всем законам морали. Если же не обнаружат — буду продолжать. Теперь все было просто, и оставалось действовать; искать забытое из творчества признанных классиков, редактировать машинный перевод, модернизировать, издавать — словом, рутина”.

“Не могу понять одного, — сказал я, — каким образом могло случиться, что никто не обнаружил плагиата. Просто немыслимо”.

“А кто вам сказал, что не обнаружили? — возразил Брокт. — Кстати, это сделали и вы”.

“Чисто случайно и притом только сейчас, на сороковой вашей книге…” Я поперхнулся, произнеся слово “вашей”. Он заметил это и пожал плечами. Встал, походил по комнате, опять вернулся к своему месту. Теперь уже напряженности не чувствовалось, он явно устал и тяготился разговором. “Плагиат, — сказал он, — был раскрыт первым же человеком, к которому я обратился за отзывом. Я не вправе называть вам его имя, могу лишь сказать, что это был крупный историк, один из лучших знатоков той эпохи. В самом обращении к нему содержался рассчитанный риск”.

“Вы изложили свою аргументацию, и он решил вам не препятствовать?”

“Да. Он сказал, что я беру на себя грех ради благородного дела, и если обман раскроется, а это обязательно случится, то я все равно заслуживаю памятника с надписью: “Величайшему из плагиаторов Брокту — благодарное человечество”.

Я не удержался от улыбки, которая привела моего собеседника в состояние крайнего раздражения.

“Над чем вы потешаетесь? — закричал он. — Неужели вы не можете понять, что лично для себя я ничего не искал. Мне не нужна слава, я — то хорошо знаю, что ее не заслужил! Всю жизнь я провожу в уединении, избегаю общаться с людьми именно потому, что стыжусь принимать от них знаки уважения и признательности. Разве одного этого мало, чтобы искупить вину?”

“Простите, я вовсе не хотел вас обидеть, — сказал я. И, чтобы как-то преодолеть возникшую неловкость, добавил: — Поверьте, я не только не осуждаю, но, напротив, высоко ценю ваше мужество”.

“Я сам должен просить у вас прощения за свою вспыльчивость, — сказал он, смягчившись. — Но поймите мое состояние. Как бы я ни был убежден в своей правоте, вот уже двадцать лет каждый день встаю с предчувствием, что сегодня буду разоблачен. И даже оправдав мои действия с точки зрения нравственной, люди все равно будут смеяться: “Он пытался перехитрить все человечество”.

“Почему же…” — начал было я возражать, но он, не слушая, продолжал: — Впрочем, мне это безразлично. Пусть смеются. Я свою задачу выполнил, а это, в конце концов, самое важное. И знаете, что я вам еще скажу? Я глубоко убежден, что и другие специалисты обнаружили плагиат. Иначе не могло быть. По моим предположениям, по крайней мере три — четыре человека должны были это сделать. Почему же они молчали? Видимо, по той же причине: соглашались и одобряли. А почему не дали знать хотя бы мне, что им известно все? Очевидно, не хотели становиться соучастниками… Так это или не так, во всяком случае мне никто не помешал. После удачи с “Хаджи Муратом” я выпускал книгу за книгой. Мог бы издать гораздо больше, но приходилось делать паузы: шедевры ведь не пекутся, как блины”.

“Знает ли об этом ваша жена?” — спросил я.

“Нет, — ответил он, — не хотел осложнять ей жизнь, она и без того не очень сладкая. Вот, собственно говоря, и все. Что же вы намерены делать, имея на руках такую сенсацию?”

“Ничего. Молчать”, — ответил я, вставая. Мы пожали друг другу руки. Брокт проводил меня к выходу. У порога он сказал: “Знаете, о чем я больше всего жалею? О том, что у меня нет продолжателя”.

— Теперь вы понимаете, Сойерс, почему я все это вам рассказываю?

— Еще бы не понять, — сказал Сойерс, откидываясь на спинку кресла. — Вы всерьез думаете, что я могу взяться за это?

— Да. Выбор на вас пал не случайно. Во-первых, вы уже начали пробовать силы в литературе, и появление новых работ будет выглядеть вполне естественно. Скажут, что ваш талант дозрел и заблистал новыми гранями. Во-вторых, и это, может быть, еще более важно, люди вашей профессии обладают, как правило, мужеством и развитым чувством долга. Словом, у вас есть все необходимое, чтобы взяться за такое дело.

— А почему вы не беретесь за него сами?

— Я ждал этого вопроса, — сказал Воронихин. — Можете быть уверены, если бы это было возможно, я не задумался бы ни на минуту. Не в моем характере сваливать на других ношу, которую способен поднять сам. Но я журналист со сложившимся стилем и, смею сказать, достаточно широко известен читающей публике. Никто не поверит, если вдруг Воронихин начнет выступать с историческими романами, пьесами и даже поэмами. Нет, моя кандидатура не подходит ни по каким статьям. Подумайте, Сойерс, подумайте и решайтесь.