Михаил Башкиров - По всем правилам осадного искусства

За парапетом торчала рябина, густо облепленная свиристелями. Раскормленные птицы, вскинув хохолки, изредка перелетали с ветки на ветку. Они бросали в неуклюжих птиц льдинками, которые свисали с перил мрачного дебаркадера, но те разбивались о гранит парапета и скатывались, звеня по бетонному обводу.

Потом болтали об эскимосах, Северном полюсе, лайках, потом долго молчали.

Пройдя набережную до конца, свернули у глухой стены завода к церкви, пересекли магистраль у светофора, поднялись к музею по деревянной узкой лестнице с обновленными перилами. Вошли в пустынный двор, примыкающий к узорной ограде музея, и остановились возле тихого дома. Решили погреться в ближнем подъезде.

— Хочешь, я открою тайну? — студент поставил на батарею пакет, надвинул шапку себе на самые брови. — Потрясающую тайну…

— Зачем торопиться? — Марина сняла очки, зажмурилась, отвернулась. — И почему вы всегда торопитесь?

— Но я знаю, как можно установить автора «Слова о полку Игореве»!

— Смешной… Кому это интересно, кроме вас, филологов… Подменяете жизнь прочитанными страницами…

— А если это мировая сенсация?.. К тому же мой способ наверняка применим к любой безымянной поэме прошлого…

— Быть знаменитым некрасиво, — Марина протерла очки платком, шагнула к студенту, тронула пальцем его щеку. — Совсем замерз…

Студент прижался к стене, зажмурился. Он вдруг вспомнил новогоднюю ночь, темный коридор общежития, шалую Тамарку, которая вдруг вытащила его из комнаты и впилась поцелуем — умело и зло…

— Тебе лучше отогреться здесь, а я пойду, — Марина сдернула с батареи пакет. — У меня поблизости дела сугубо личные…

Где-то наверху громко хлопнула дверь.

Он молчал.

— Если завтра надумаешь прийти, я сорвусь с лекции…

Он, так и не шелохнувшись, смотрел ей в спину, и она больше не оглядывалась.

Пусть уходит, скорее уходит… Все блажь… Не надо позволять издеваться… Замерз… Дела сугубо личные… Или думает, что брошусь за ней?.. А если бы вдруг поцеловала, как Тамарка… Нет, такая первая не поцелует…

По лестнице спустилась женщина с авоськой, набитой пустыми молочными бутылками, замерла на последней ступеньке.

Выйдя из подъезда, студент остановился посередине двора возле сугроба с воткнутой метлой.

А может, у нее действительно срочное дело? Или вывел ее из себя хвастовством… Дурак, нашел время о «Слове» трепаться… Впрочем, хорошо, что обошлось без поцелуев, а то бы потерял голову, стал бы ползать перед ней на коленях и клясться в любви… Тамарке же клялся… Хорошо еще, что ее перехватил верзила-журналист…

Студент миновал ограду музея. Улица в оба конца была пуста.

Студент вылез из автобуса последним. За декоративной стеной гранитные тяжелые глыбы, припорошенные снегом, — торчал угол Андрюхиного дома. Самый край жилого массива. Там крутой бугор, пустырь и кладбище. А между скученными зданиями и березами кладбища карабкались от реки высоковольтные опоры. Берег отсюда не был виден, а в просветах девятиэтажек лишь тянулись провисшие тяжелые провода.

Когда студент вышел к площадке у подъезда, он увидел знакомый трансформаторный узел, прозванный Андрюхой пауком, отступающие деревья и четкие штрихи кладбищенской ограды. Березы сливались с наметенным снегом, и кроны их терялись на фоне мутного неба, и лишь ограда рассекала сугробы вереницей примкнутых штыков.

Мимо студента дворник пронес на плече обитое жестью пихло — при каждом шаге оно вздрагивало уставшим крылом, заслоняя гудящие нудные трансформаторы, притихшее кладбище и беспокойное воронье.

Андрюха открыл дверь только после третьего настойчивого звонка. Он держал в одной руке циркуль, в другой — остро заточенный карандаш.

— Дочку нашего уважаемого классика, оказывается, зовут Мариной, студент, не обращая внимания на циркуль с угрожающе оттопыренной иглой, протиснулся вдоль стены, расстегнул пальто, сдернул шарф. Ма-ри-на, звучит?

— Плевать, — Андрюха сомкнул циркуль. — Хоть Нина, Таня, Люда плевать… Я седьмой лист почти испортил…

— Переделаешь, не барин, — студент расшнуровал ботинки. — А я с твоей легкой руки успел с этой Мариной познакомиться…

— Чтобы такой инфантил и рохля осмелился… Позвольте усомниться…

— Зато ты у нас герой-любовник! — студент вошел в комнату следом за Андрюхой, переступил через лист ватмана, остановился у окна.

— К твоему сведению, у меня кроме Верки баб навалом было… Я же их не идеализирую и не боюсь, как некоторые…

— Сейчас бы чаю, да погорячее…

— Потерпи малость, — Андрюха присел у ватмана, отложил карандаш в сторону, встал на колени и ткнул циркулем куда-то в самую середину листа. — Сейчас одну фиговину концу…

— Валяй, — студент повернулся к окну.

Воронье по-прежнему металось от кладбища к домам и обратно. Кладбище это, давно не действующее, решили чуть-чуть расширить и превратить в место упокоения выдающихся людей города. Но то ли выдающиеся люди перестали умирать, то ли город оказался весьма беден на них, но пока не было зарегистрировано ни одного торжественного погребения, если, конечно, верить областной газете и заверениям Андрюхи, который летом пропадал на кладбище целыми днями, составляя каталог эпитафий…

Студент посмотрел, как Андрюха, скорчившись над листом, что-то срезает бритвой, и снова отвернулся к окну.

Зачем я начал про Марину?.. Если Андрюха узнает про сцену в подъезде — засмеет… Впрочем, теперь даже приятно вспомнить, как она стояла рядом, держа очки в отведенной руке… Стоит закрыть глаза, и то мгновение, когда она коснулась пальцами его щеки, вдруг начинает длиться бесконечно, повторяясь вновь и вновь, и даже затылок ощущает холод стены, а рука помнит ребро батареи… Наверное, теперь никогда не избавиться от этого… Цепкая штука — память… Вон, когда бабка Анна умерла, то первые дни казалось, что забыл ее, а потом все чаще и чаще, к месту и не к месту, всякое стало вспоминаться — запах бесполезных лекарств, приглушенные вскрики последних месяцев, серое платье с вязаным воротником — оно было на ней в гробу…

Они ехали за город часа два — колонной из дребезжащего катафалка, служебного автобуса, который выделили матери на работе, и грузовика.

В похоронах он участвовал впервые в жизни и поэтому, когда уже приехали на кладбище, начал бестолково ходить между катафалком и грузовиком, натыкаясь на людей с одинаковыми печальными лицами, поскальзываясь на глине, мешая вытаскивать цветы и венки. Но тут шофер грузовика позвал к себе, выкинул доски, и они вдвоем потащили их по кромке между новыми, еще не облупленными оградками да пустыми, про запас нарытыми могилами. У нужной ямы шофер остановился. Могильщик, выбросив на бугор лопату, показал, куда надо положить доски, и стал готовить веревку.