Михаил Башкиров - По всем правилам осадного искусства

Тележку, загруженную фиолетовыми тушами, закатили в распахнутые двери, а к рефрижератору сейчас же подставили другую.

Женщина в телогрейке и с мохеровым шарфом на голове что-то писала в блокнот. Шофер курил, изредка заглядывая под машину. Когда двери для очередной заполненной тележки широко распахивались, из них выкатывались клубы пара — казалось, гостиница дышит всеми пластиковыми легкими — и на мгновение исчезали шофер, женщина с блокнотом и синие халаты.

Если обогнуть гостиницу и через проходной двор аркой выйти в переулок, миновать сквер, пересечь центральную улицу напротив театра и свернуть к фонтану, то будет почти рукой подать до того места, где прожил без малого восемнадцать лет…

Крутая лестница на второй этаж бывшей богадельни… Ступени с выщербленными краями, стертые подошвами шляпки гвоздей… А под лестницей — темная сырая кладовка, где зимой обычно стояла бочка с квашеной капустой, а летом валялись санки, пылились рамы… Между ступеньками узкие черные щели, и если прикрыть одну из них ладонью, то по руке скользнет вкрадчивый сквозняк…

Студент вернулся к телефонной будке, снял перчатки, растер пальцами щеки.

Теперь там, захватив пол-улицы, стоит Дом быта… Канул в небытие особняк с узкими комнатами — еще после революции залы перегородили, создавая новый уют, — как раз над кроватью сквозь наслоения извести проглядывал рельефный круг; часть его, с массивным крюком от люстры, отсекала стена, и меньшая доля оставалась у соседей — бездетных евреев… В той квартире всегда была тишина — ни радио, ни телевизора, ни просто разговоров, и только ночью кто-то натужно кашлял и всхлипывал… Их похоронили с интервалом в месяц, а в комнату въехала молодая парочка и начала регулярно, с воплями и скандалами, разводиться и сходиться… Бабка Анна принимала самое активное участие в баталиях… Когда супруга переходила на истошный крик, бабка Анна вытаскивала из сундука ненадеванную галошу и шлепала блестящей рубчатой резиной о стену — только штукатурка летела в разные стороны — и грозилась строгим голосом вызвать милицию. Потом уже, стряхивая верблюжье одеяло, подметая веником, затянутым в дырявый чулок, шаткий пол, бабка Анна удовлетворенно прислушивалась к соседскому миру и не догадывалась, что они успокоились не из-за грозной милиции, а из-за галоши — ведь надо было убирать осыпавшуюся штукатурку…

Хлопнула дверь биофака. С крыльца, задев тростью чугунную решетку, сошел бородач в каракулевой шапке и каракулевом воротнике. Постоял у стены, разглядывая что-то между окнами. Затем ткнул витой тростью в сугроб и посмотрел, задрав клочкастую бороду, на небо.

Студент тоже посмотрел вверх. Мутное белесое небо начиналось сразу же за неподвижной дырявой кроной мускулистого тополя. Казалось, что если тополь вдруг надломится и рухнет, обрывая закуржевелые провода, сминая телефонную будку, то и небо, разбухшее от снега, повалится следом и лопнет от удара, как прохудившаяся перина.

Подожду еще минут пятнадцать… Интересно, возьмет Андрюха билеты на Бергмана?.. Вот наберусь наглости и приглашу ее в кино — Андрюха с радостью пожертвует свой билет…

Шапка у студента свалилась, и он, отряхивая ее, увидел, как мелькнул за угол каракулевый воротник.

Что же он там разглядывал между окнами?.. Представительный мужчина — доцент или профессор… Сначала посмотрел на стену, а затем уставился в небо… Вот бы спросить его о ней…

Студент подошел к зданию, увидел термометр в проржавелом футляре и, не задерживаясь ни у телефонной будки, ни у заколоченного павильона, вернулся в библиотеку.

Вечером у памятника Андрюха сказал, что Бергмана отменили, а билеты он взял на венгерский детектив, где убийца — шеф-повар и где каждые пять минут пьют оранжад. Студент молчал, подставив ладонь под редкие снежинки, которые все-таки прорвались к земле, чтобы замереть у гранитного постамента на чистом квадрате газона…

Назавтра студент просидел в читальном зале лишь полчаса и опять пошел к биофаку. Наблюдая за дверью, он теперь уже не прятался за павильон, не таился в телефонной будке. Когда же с крыльца сошел профессор в каракуле, стукнул тростью о чугун, как и вчера, посмотрел на термометр, а затем на небо, студент чуть было с ним не поздоровался.

За профессором вышли двое — высокий парень в дубленке и девица в длинной шубе, с раздутым импортным пакетом в руке. Парень метнулся обратно к дверям. Она же повернулась к студенту, поправила свободной рукой очки.

— Я тебя еще вчера из окна видела… Думала, дождешься. Выхожу после практикума — а тебя и след простыл…

— Мне тут один товарищ обещал…

— Врать нехорошо, — она протянула студенту пакет. — По-моему, мы расстались друзьями?

— Конечно, — студент выронил пакет — к ногам скользнула тетрадь и свернутый белый халат.

— Растяпа! — она подобрала тетрадь и халат. — Только, пожалуйста, на отца не обижайся, у него позиция такая… Он вообще с людьми сходится очень трудно…

— Дочь явно не в отца, — студент поднял тяжелый от книг пакет. Угадал?

— Нет, а ты что — хотел, чтобы я прошла мимо, когда ты здесь второй день мерзнешь?..

Из дверей вышел парень в дубленке.

— Марина, ты ручку забыла…

— Спасибо, — она ткнула ручку в пакет, который студент все еще держал перед собой. — Так мы, Валера, пойдем…

— Но ведь…

— Завтра… Можешь подождать до завтра?

— Тебе видней, — Валера сунул руки в карманы и вразвалочку зашагал к гостинице.

— Надоел, — Марина взяла студента под руку. — Думаешь, я ему нужна?.. Папины гонорары, папина машина, папина дача…

— Но ведь в душу человека не влезешь… Может, он цинизмом прикрывается из-за робости?

— Я всегда даю точную оценку… Не веришь? Вот у тебя глаза поэта…

— Мимо… Да, стихи люблю, наизусть порядком знаю, но чтобы самому… Это какую наглость надо иметь: Пушкин, Блок, Есенин — и вдруг ты со свиным рылом…

— Верно, сейчас стихи писать не умеют… Рифмовать могут, метафоры нагромождать — пожалуйста, а чувствовать и мыслить — это увольте… Проза — совершенно другое дело…

Они ходили по набережной, то спускаясь к реке, то взбираясь по голому бетону к парапету, то снова возвращаясь к перевернутым лодкам, на лед — между замерзших лунок оставались следы, и при каждом шаге спрессованный резким ветром снег пружинил, а потом, взвизгнув, проваливался.

За парапетом торчала рябина, густо облепленная свиристелями. Раскормленные птицы, вскинув хохолки, изредка перелетали с ветки на ветку. Они бросали в неуклюжих птиц льдинками, которые свисали с перил мрачного дебаркадера, но те разбивались о гранит парапета и скатывались, звеня по бетонному обводу.