Владимир Покровский - Дожди на Ямайке

Лемой и Федер одновременно испугались и сверкнули глазами на Андрея Рогожиуса, потому что лишнее он сказал, и хором проворчали:

- Помолчал бы ты, парень...

Потом они поглядели друг на друга и озабоченно поморщились. В их действиях прослеживалась такая слаженность и синхронность, что казалось, будто кто-то дергает их за веревочки.

Федер оглянулся. Аугусто, сменивший наконец свой идиотский белый костюм и переодевшийся в рабочий куаферский комбинезон "корректор" с огромными наплечниками последней конструкции, встретил взгляд Федера с показным безразличием.

- Что-нибудь не так? - спросил Лемой, насторожившийся больше инстинктивно, чем из-за какой-то конкретной причины.

Федер пожал плечами.

- Да нет, все нормально.

А потом неожиданно, с жаром, с мольбой в голосе, даже униженной какой-то мольбой (Вера Додекс недоверчиво встрепенулась), стал просить Лемоя:

- Так, может, все-таки не надо ареста? Может, как-то договоримся? Может, оставишь нас в покое, а? А мы уберемся, честное слово, сразу же уберемся! И следа после нас на этой планете не останется - ведь ты же нас знаешь, мы не глупые туристы какие-нибудь. И никто не узнает. А, капитан?

Лемой, очень удивленный, покачал головой:

- Нет.

Он очень неловко себя чувствовал, никак не ожидая, что Федер, сам Антанас Федер, станет так унижаться из-за какого-то там ареста, который, конечно же, окажется простой формальностью, фикцией, соблюдением необходимого в существующих условиях политеса перед теми, кто в течение последних двух лет формирует общественное антикуаферское мнение, что, конечно же, закончится гигантским шумом в центральных стеклах и тихим, вежливым освобождением, потому что мало найдется в космополе, прокуратуре и Центральной пенитенциарии, что все является одной шайкой-лейкой, людей, не испытывающих к куаферам сочувствия и симпатии. И все это Федер, человек заведомо мудрый, не понимать просто не мог.

На самом-то деле, если так уж разбираться по-настоящему, его арест был не чем иным, как все той же безудержно восхваляющей рекламой - радоваться надо было этому, а не унижаться и горевать. Эта реклама, ежу понятно, очень даже скоро пригодится ему - ведь не могут же антикуисты торжествовать вечно! Он же просто на пьедестал взлетает с этим арестом, он спасибо говорить должен!

- Нет, - повторил Лемой. - Мне правда очень жаль, Федер.

Лемой подумал в этот момент - почему никто и никогда не называет его по имени - Антанасом? Почему обязательно по фамилии?

Но Федер, мудрый Федер почему-то не внял. В своем унижении он пошел еще дальше, куда дальше того, что он мог позволить себе как Федер.

Да он совсем потерял лицо!

Он, покрасневший и жутко себя стыдящийся, сказал Лемою, сказал прилюдно, что уж совсем ни в какие ворота, это выглядело как жест отчаявшегося человека, просящего в долг и точно знающего, что в долг ему не дадут.

- Мы могли бы договориться, Лемой! - И с кривой усмешкой: - Мы могли бы как-нибудь все это дело устроить. Мы могли бы вам и всем вашим людям заплатить за то, чтобы вы молчали, а? Нам очень не нужен сейчас арест. Ну Лемой!

При этом Федер с вопросительным видом обернулся через плечо к стоящему рядом куаферу, обыкновенному такому парню с тупым выражением лица и очень высоким горбом - какие-то чудные, сверхмодные у того куафера были наплечники. Сильно Лемою этот взгляд не понравился.

- Кто это, Федер? - опросил он.

- А? Этот? - Федор занервничал. - Советник мой, еще пока не очень известный, но очень талантливый. Рекомендую, проборный работник по имени Аугусто. Это... Аугусто Иваноус.

- Рад встрече. - Лемой поклонился с озабоченным видом.

Парень меньше всего был похож на куафера, даром что такие наплечники. Скорее он походил на маменькиного сынка, очень ухоженного и обожающего вешать или перепиливать кошек.

Лемою окончательно все надоело, и захотелось домой.

- Словом, ребята, - резюмировал он при полном с обеих сторон молчании. - Соберитесь тут быстро, и поехали. Все вы у меня арестованы. Мне-очень-жаль-но.

В отчаянии Федер развел руками. И вновь посмотрел на своего советника Аугусто Иваноуса. Тот утратил наконец безразличный вид и состроил мину типа "за кого ты меня принимаешь?".

Вера Додекс смотрела вбок. С презрением и гневом смотрела вбок.

& 4

Куаферы шли в вегиклы гуськом и молча - словно на поклон к какому-то святому. Наблюдая за ними, рядом с Лемоем стоял Федер.

- Ты не наденешь на нас наручники? - с надеждой в голосе спросил он.

- Зачем? - улыбнулся Лемой. - Было бы глупо.

- О Боже! - сказал Федер. - Ты с ума не сошел? Ты же нас арестовываешь! Сейчас же на всех нас надень наручники! Мало ли что!

- Глупости! - резко сказал Лемой и продолжил после паузы доверительным тоном: - Прошу тебя, Федер, не надо терять лицо.

Вот тут-то, возмутившись, Федер совершил ошибку, прекрасно зная, что совершает ошибку, - он в возмущении отвернулся и наглухо замолчал. Он просто не мог ничего с собой в тот момент поделать. Он был горд и очень высоко о себе думал.

Пройдет много лет, прежде чем он сумеет себя за это простить - странным и в то же время очень стандартным способом, каким многие себе все что хочешь прощают. Он покается. Самым искренним образом, между прочим. Он покается и скажет себе, искренне каясь: "Я был идиотом и гордецом, я непростительно упустил шанс. Снять этот груз с моей души невозможно, да и при чем тут моя душа - это всегда будет на моей совести".

И совесть тут же угомонилась.

Очень интересная штука - покаяние. Когда вы навзрыд начинаете говорить о своей вине - не важно, перед всем миром или только перед собой (в глубоко философском смысле вы и есть весь мир, но только в очень глубоко философском), - она, эта ваша вина, как-то скукоживается и перестает быть виной, превращаясь в один из не очень веселых фактов вашей недолгой жизни. И потом - счастье-то какое! - вы, вспоминая тот факт, говорите себе, что вот, мол, я был вон в том-то непростительно виноват, но при этом вы уже не воете по-звериному, с крепко сжатыми от стыда губами - вина ваша чудным образом переплавилась всего лишь в один из фактов вашей, как уже было сказано, недолгой жизни. А факт - он и есть факт. Ему не надо ни оправданий, ни восхвалений. Он в прошлом. Он умер. И вы иной. И давным-давно все иначе.

Капитан Лемой опаздывал к точке контакта и потому, как о личном одолжении, попросил Федера максимально ускорить сборы. Федер расстарался, зыркнул как следует на парней, и очень скоро вегиклы снялись с Ямайки. Федер оставался по-прежнему мрачным и против обыкновения нелюдимым.

Половцев у Лемоя было около сорока человек (это еще очень много бывали случаи, когда вылетали по пять человек в вегикле, но такое, правда, случалось редко), арестованных - около полутора сотен. Что-то в этих арестованных, в общем тихих, безгласных людях, по-прежнему продолжало не нравиться Лемою, и он велел полицейским усилить бдительность. "Это как?" спросили его. "Не знаю, - честно сказал Лемой. - Просто усильте бдительность".