Владимир Покровский - Скажите Раз !

Покровский Владимир

Скажите 'Раз' !

Владимир Покровский

Скажите "Раз"!

Посвящается памяти Романа Подольного

Он появился никто не знает откуда, он никак не назвал себя, да это и не нужно стало потом. Очень скоро его уже знали все и никто не мог ему ни в чем отказать. Его фотографии продавали в киосках, передавали из рук в руки, газеты писали о нем черт те что, на его проповедях энергичные люди делали совсем хорошие деньги, хотя всем известно было, что при записи эффект пропадает.

Но все равно - по вечерам эти проповеди низвергались из открытых окон на землю, к ним прислушивались, их, порой с недоумением, пытались понять.

Приписывали ему влияние на парламент и обвиняли в тайном знакомстве с высокопоставленными политиками. То есть врали без оснований и без фантазии.

Его прозвали Черный; чем-то, и не только цветом лица, он очень напоминал головешку.

Темен лицом, горяч глазами, высок, неуклюж, искривленные жадные губы, судорожные движения рук - психопат, мессия, все стремились прийти к нему и сказать каждый свое; все, все спешили к нему, хотя бы просто в мыслях спешили, боялись, что не успеют, а куда не успеют - о том не думали.

Вот он у кинотеатра "Иллюзион", вокруг толпа, никто не спрашивает лишних билетов, к чему билеты, вот он стоит, смотри любой, все в плащах, блестят под дождем лица и плечи желтый электрический свет заливает людей, будит воспоминание об уюте, а он в одном пиджаке, дрожит; пиджак светлый, промокший, мешковатые брюки, воротник рубашки на две пуговицы расстегнут, из-под него - гусиная шея, огромный каждый безостановочно ходит поршнем по желтому горлу.

- Скажите "раз"!

И все говорят:

- Раз!

Матерые мужики, студенты, коммерсанты, пожилые женщины - одни стоят, крепко обнявшись, другие отодвинулись друг от друга, ничего не видят, все глаза на него.

- Громче! - яростно сипит он. - Вы должны слиться! Раз!

И все говорят:

- Ра-аз!

- Два!

- Два-а-а!

- По счету "три"... - он подается вперед, глаза внимательны, удивление и мольба.

Сочная зелень травы на газонах, афиши, рекламы, асфальт зеркальный, мягкое шлепанье капель, великолепный желтый вечер, сдержанно рычат машины на светофор, дальний трамвай вносит в среднегородской шум свои неизменные двадцать пять децибелл. Люди ждут, они счастливы - уже тем, что дано им сегодня ждать и не сомневаться в ожидаемом.

- По счету "три"...

Он пришел - мы не боялись его, и слухи о нем нас не пугали, даже самые странные слухи.

- Что нужнее всего на свете?

Люди кричат:

- Правда!

- Что гнуснее всего на свете?

Как затверженный урок:

- Ло-ожь!

- Я не Христос, который уговаривал только, я не убеждать вас пришел, я дам гарантию, что все вокруг будет честным, нужно одно - чтобы вы захотели сами. Даже нет - чтоб согласились, только это и нужно. Не будет чувства вины, будет временное неудовольствие, боль от того, что ты плох, лишь внутреннее неудобство. Хороший человек есть понятие социальное, для себя-то каждый хорош, хороший человек есть человек надежный, то есть такой, на которого можно рассчитывать. Каждый откроется перед вами, во всем сокровенном, сполна, так же, как и вы откроетесь перед ним, и вы будете знать, в чем можно рассчитывать на этого труса, а в чем - на вон того хитреца. И они тоже будут знать, что вы это знаете, а раз так, то все для вас станут надежными, то есть хорошими, потому что ни от кого не надо будет ждать вам подвоха. Вы уже не будете "гостями в этом мире", не понимающими, что происходит, вы станете действительными хозяевами в своем доме; не будет пороков, останутся недостатки, которые можно учесть, которых все одинаково не хотят.

Он расставлял руки и кричал изо всех сил:

- Три!

- Три! - повторяли следом за ним.

Первое мгновение, мгновение именно того счастья, которое предчувствовалось, именно так, как хотелось. Правда, почти счастье. Все понимают меня, я понимаю всех вокруг себя. Целиком.

- Будет плохо, - так всегда говорил Черный. - Первое время вам будет плохо, но это уйдет, ведь вам нечего скрывать, в сущности-то! Никто ничего не может сделать такого, чего бы уже не знали раньше другие. Зачем? Блажь.

Он говорил:

- Это непоправимо.

Некоторые спорили с ним:

- То, что вы предлагаете, это ужасно.

Он возражал:

- Я предлагаю только одно - не врать.

- Но вот это-то и ужасно!

По счету "три" люди замирали, словно принюхивались, поначалу они слепли и глохли, так ново было чувство, ими испытанное. Невозможно было в тот первый момент выделить особо чью-нибудь отдельную мысль, чье-нибудь отдельное чувство. Общий фон давил, бешеные перегрузки, информационные каналы мозга не выдерживали, отключались один за другим, поле восприятия суживалось и, наконец, внимание обращалось на кого-то, кто близок.

Боль. Возмущение. Иногда - бегство.

- Это пройдет, - уговаривал Черный, переживая их боль как свою. - Нет больше понятий "правильно" и "неправильно". Вы - одно!

- Мысли людей станут для вас таким же непременным окружением, как звук, свет или запах. Не будет тщеславия, зависти, подлость спрячется и со временем исчезнет вообще.

Его трудно было найти и трудно было на него не наткнуться. Почти одновременно видели его то на Преображенке, то в центре, то где-нибудь в Медведкове, слышали его простуженный голос. За ним охотились и органы, и структуры, и Бог знает кто, его охраняли, его жизнь была украшена сотнями легенд, невероятных даже в наше невероятное время. Он нажил себе массу врагов, отказывая в посвящении то одному, то другому.

- Вам нельзя. Вам - в последнюю очередь.

Это был совершенно неистовый человек.

Люди, прошедшие посвящение, с трудом возвращались к нормальной жизни. Постепенно способность ощущать чужие мысли исчезала, но от этого становилось еще хуже, и люди потерянно бродили по городу в надежде встретить его, а, встретив, получали заряд, которого хватало на куда большее время. Некоторые сходили с ума, многие попадали в больницу с нервным расстройством, кое-кто ни в чем своих привычек не изменял. Жизнь города была нарушена, потому что многое построено на обмане.

- Переход будет мучительным, но так нужно. Дальше пойдет хорошо, - об этом он с самого начала предупреждал.

Их сразу можно было узнать по взгляду, чуть сумасшедшему. Измученные, задавленные, гордые донельзя - вот какими они были, эти "новые люди", которых он создавал. Они сторонились других, тянулись к таким же, как и они, уходили в метро и на верхние этажи зданий, собирались там кучками и страшновато молчали.

В метро у них появились излюбленные вагоны, куда они набивались плотной массой; там они стояли, прижавшись друг к другу - мужчины, женщины и дети. И старики. И никто больше эти вагоны не занимал.